могут оказаться и куда более вредными. Эрик отхлебнул виски.
— Меня воспитали в лютеранской вере, но когда я пошел в университет, я стал атеистом. Это входило в моду в то время, а я был еще очень молод. Я просто пожимал плечами, когда Фрис принимался толковать мне о Брахме. О, мы часами просиживали у них на веранде, Фрис, его жена Кэтрин и я. Фрис говорил. Кэтрин никогда не была разговорчивой, она молча слушала, глядя на него восхищенными глазами, а мы с ним спорили. В его словах было много туманного, и часто я просто не мог его понять, но, знаете, они звучали так убедительно, в том, во что он верил, были свои величие и красота, это гармонировало с тропиками, лунными ночами, с далекими звездами и рокотом моря. Мне часто приходило в голову, что, возможно, в этом что–то есть. Это гармонирует с Вагнером, Шекспиром и лирикой Камоэнса. Иногда я терял терпение и решал: этот человек — пустой болтун. Меня удивляло, что он пьет сверх меры и любит вкусно поесть, а когда надо что–нибудь сделать, у него всегда есть отговорка. Но Кэтрин верила в него. А она была умная женщина. Она прожила с ним двадцать лет; если бы он был пустышкой, неужели она не раскусила бы его. Удивительно, как это он может быть таким грубым, даже вульгарным, и вместе с тем способным на возвышенные мысли. Я слышал от него вещи, которые никогда не забуду. Иногда он воспаряет в такие мистические высоты — вы понимаете, что я хочу сказать? — куда тебе никогда не подняться, ты лишь следишь за ним снизу, и все же тебя преисполняет восторг. И знаете, он способен на удивительные поступки. В тот день, когда старый Свон разорвал его рукопись, две песни «Лузиад», на которые Фрис потратил целый год, Кэтрин расплакалась, а Фрис только вздохнул и пошел гулять. Когда он вернулся, он принес старику, очень довольному своей проделкой, но все же немного напуганному, бутылку рома. Спору нет, купил он се на деньги Свона, но не в этом дело. «Не важно, старина, — сказал он, — вы разорвали несколько десятков листов бумаги, они не более чем иллюзия, и было бы глупо о них горевать, реальность осталась, ибо реальность нерушима». И на следующий день засел за работу, чтобы снова перевести эти две песни.
— Он сказал, что даст мне почитать некоторые куски, — заметил доктор. — Но видимо, забыл.
— Вспомнит, — ответил Эрик с улыбкой, в которой добродушие сочеталось с серьезностью.
Датчанин нравился доктору Сондерсу; в нем была неподдельная искренность. Идеалист, конечно, но его идеализм смягчается юмором. У доктора создалось впечатление, что, при всей его физической мощи, духом он еще сильнее, чем телом. Возможно, он не очень умен, но удивительно надежен. Его простая, честная натура непостижимо сочетается сего нескладной внешностью, создавая на редкость обаятельный образ. Доктор подумал, что женщина может глубоко его полюбить, и следующее его замечание было сделано не без задней мысли.
— А эта девушка — их единственный ребенок?
— Кэтрин была вдовой, когда Фрис женился на ней. У нее был сын от первого брака и сын от Фриса, но оба они умерли в детстве, когда Луиза была еще маленькой.
— И она заботится здесь обо всем с тех пор, как ее отец овдовел?
— Да.
— Она очень молода.
— Ей восемнадцать. Она была совсем малышкой, когда я приехал сюда. Ее послали в школу миссионеров здесь, на островах, а потом Кэтрин решила, что Луизе следует поехать в Окленд. Но когда Кэтрин заболела, Луизу вызвали домой. Забавно, как может изменить девочку один год; когда она уезжала, это был ребенок, который любил сидеть у меня на коленях, а когда приехала, мы увидели взрослую женщину. — Он улыбнулся доктору своей застенчивой улыбкой. — Я скажу вам по секрету: мы с ней обручены.
— О’
— Неофициально, так что лучше не упоминать об этом. Старый Свон ничего не имеет против, но отец говорит, что она еще слишком молода. Я с этим согласен, но настоящая причина его возражений в другом. Боюсь, он считает, что я для нее недостаточно хорош. Он вбил себе в голову, что вот- вот сюда пожалует на собственной яхте какой–нибудь английский лорд и безумно в нее влюбится. Пока что ближе всего к этому Фред на шхуне для ловли жемчуга.
Он рассмеялся.
— Я могу и подождать. Я знаю, что она молода. Потому–то я еще не предлагаю ей выйти за меня замуж. Понимаете, мне тоже понадобилось время, чтобы привыкнуть к мысли, что она уже не маленькая девочка. Когда любишь так, как я люблю Луизу, несколько месяцев, даже год или два не имеют значения. Перед нами вся жизнь. Она уже не будет такой, как сейчас, когда мы поженимся. Я знаю, что нас ждет безоблачное счастье, но мы уже будем им обладать, ожидание кончится. Сейчас у нас есть нечто, что мы потеряем. Вам это кажется глупым?
— Нет.
— Конечно, вы видели ее всего один раз, вы не знаете ее. Она прекрасна, правда?
— О да.
— А красота — наименьшее из ее достоинств. У нее есть голова на плечах, она такая же деловая, как ее мать. Я не могу порой удержаться от смеха, когда вижу, как разумно эта девушка — вчера еще ребенок — управляется с рабочими на плантации. Малайцы понимают, что с ней их штучки не пройдут. Конечно, она прожила здесь фактически всю жизнь, ей известна куча всяких вещей, это уже у нее в крови. Она их видит насквозь. Просто поразительно! А какой такт она проявляет с дедом и отцом! Она изучила их вдоль и поперек, знает все их слабости и недостатки, но прощает их; она, конечно, очень любит их обоих и принимает такими какие они есть. Я ни разу не видел, чтобы она вышла из себя, рассердилась на кого–нибудь из них. А надо очень даже много терпения, когда старый Свон в пятидесятый раз рассказывает одну и ту же историю.
— Я так и подумал, что именно она сглаживает здесь все острые углы.
— Об этом догадаться нетрудно. Трудней другое — увидеть, что за ее красотой, ее умом и сердечной добротой таится чуткая и утонченная душа. «Таится» — неподходящее слово. «Таить» значит «скрывать», то есть «обманывать». Луиза не знает, что такое скрывать и обманывать. Она прекрасна, она добра, она умна, все это — она; но в ней есть и еще что–то или кто–то,
