он продолжал:
— Над светлейшим назначен суд.
Слушатели его могли только молча переглянуться: так поразило их неожиданное известие, что слов не находилось выразить их чувства.
— Пётр Филиппович приказали вашей милости передать, — продолжал между тем вестник радостного события, — чтоб вы не изволили беспокоиться за цесаревну — всё давно уже предусмотрено и подготовлено, войска не двинутся с места, спокойствие в городе ничем не будет нарушено. Они бы сами к вам сегодня приехали, чтоб всё это рассказать, да нельзя им ни на одну минуту отлучиться от укладчиков.
— Понятно, в такое время уж не до разъездов, — согласилась Лизавета. — Не стану и тебя задерживать, — продолжала она, увидев, что посланец поднимается с места и готовится откланяться. — Скажи Петру Филипповичу, что у меня кум и что мы оба желаем ему благополучно выполнить царское приказание.
— В разум, значит, вошёл наш царь, слава тебе, Господи! — произнёс с чувством Ермилыч, оставшись наедине с Праксиной. — А вы здесь не считали его способным на властное дело, вот он вам и показал! Слава Богу! Слава Богу! Дай ему Господь ума и силы на царское дело! — продолжал он, внутренне досадуя на свою собеседницу за то, что она не разделяла его восторга, но у Праксиной были причины сомневаться в пользе совершившегося переворота.
— Будет ли только лучше при Долгоруких-то? — проговорила она со вздохом. — Вот кабы нашу цесаревну правительницей назначили, ну, тогда нам можно было бы сказать, что наша взяла...
— Такие слова даже и говорить грешно, пока жив сын цесаревича Алексея, внук царя-помазанника, — строго возвышая голос, прервал он её.
Между тем затихнувший было дворец оживился, обитатели его выходили в коридоры, чтобы поделиться впечатлениями насчёт принесённого известия, в одно мгновение распространившегося не только по всем уголкам обширного здания, но и по всем надворным строениям, а оттуда вырвавшегося и на улицу. Известие это привело в неописуемое волнение весь город. Наступила ночь, но никому спать не хотелось, во всех домах зажигались огни, растворялись ставни, и в окна высовывались любопытные головы, жаждущие услышать вестей от бегущих мимо к Васильевскому острову.
Как, кем сообщено было известие тем, от кого было строго приказано хранить в тайне важное событие проявления царской власти в самом для всех важном деле — в освобождении царя от власти всемогущего временщика, так и осталось тайной, как и всегда в подобных случаях.
Не будучи больше в силах сдерживать охватившее их волнение в одиночестве, Праксина перебралась со своим гостем в одну из зал, выходивших на набережную канала, и оба стали смотреть из окна на бегущих в одном и тому же направлении людей. Стали показываться верховые и, наконец, кареты и одноколки. Вот и из дворца выехала карета, и в ней гофмейстерина.
— К своим, верно, поехала, — заметила Лизавета. — Шуваловы-то с Долгоруковыми давно не в ладах, но теперь, наверное, сойдутся против общего врага. Все Меншиковых покинут. Здесь всегда так, насмотрелась я на здешние порядки с тех пор, как нас судьба закинула в проклятое болото...
— Теперь уж, наверное, столицу в Москву перенесут, — заметил Ермилыч.
— Много будет теперь перемен, — подтвердила его собеседница, всматриваясь вдаль, в несущуюся в их сторону карету шестериком. — Наша едет! Наконец-то! Измучилась я, её дожидаючись; слава Богу, кажется, благополучно съездила!
И, оставив Ермилыча у окна, она побежала встречать цесаревну, которую уже ждали с зажжёнными факелами на подъезде придворные служители.
Встреча была вполне торжественная. Завидев издали карету всеобщей любимицы, народ, бежавший к дому Меншикова, чтобы видеть, как перевозят из него царское имущество, поворачивал назад, ко дворцу цесаревны, чтобы, повинуясь безотчётному желанию, выразить ей свою преданность, поздравить с падением злейшего её врага. Многие на ходу подбегали к карете, проталкивались к раскрытому окну, из которого она с милой улыбкой раскланивалась, и, не отрывая восхищённых глаз от дорогого для всякого русского человека лица, бежали рядом с лошадьми, другие забегали вперёд, чтобы занять место получше у подъезда и видеть её поближе, когда она будет выходить из кареты и подниматься по лестнице на крыльцо, третьи заранее забирались на решётку и на ворота, чтобы издали ею любоваться.
«Эх, Алёшки нашего тут нет! Увидал бы, сколько у его красавицы поклонников», — подумал Ермилыч, наблюдая за переполохом, поднявшимся вокруг дворца.
С того места, где он стоял, ему было отлично видно при свете факелов, как подкатила к широко растворённым воротам карета, как въехала во двор среди теснившейся вокруг неё толпы восторженных, радостно возбуждённых лиц и как вышла из кареты улыбающаяся красавица в розовой, расшитой жемчугами робе, вся сверкающая, как сказочная фея, брильянтами, разноцветными искрами переливавшимися в свете факелов. Он видел, как она, ласково кивнув Праксиной, помогавшей камер-лакеям высадить её из кареты, остановилась, чтобы низко поклониться приветствовавшей её толпе, вдруг смолкнувшей в каком-то благоговении.
— Тише, тише, цесаревна просит вас разойтись по домам, тише...
Сделалось так тихо, что слова эти, произнесённые, вероятно, по просьбе цесаревны, Лизаветой, совершенно внятно донеслись до ушей выглядывавших из окон вместе с Ермилычем.
— А ты, старичок, здесь останься, если хочешь на цесаревну поближе посмотреть, она тут должна в свои покои пройти, — сказал ему один из теснившихся с ним у окна. — Вон уж и кенкеты зажигают.
Зала осветилась, и через несколько минут появилась в дверях хозяйка дворца, разговаривая с Праксиной, которая шла с нею рядом.
— А это, верно, твой кум! — сказала цесаревна, завидев издали незнакомца среди знакомых лиц. — Ну, не удалось мне сегодня ничего для него сделать...
— Где уж в такой день, ваше высочество! Дозвольте ему вашу ручку поцеловать, он и этим будет бесконечно счастлив, — поспешила возразить Лизавета, подзывая знаком Ермилыча подойти поближе.
Цесаревна милостиво протянула старику руку, которую он почтительно поднёс к губам, с низким поклоном.
— Ну, тёзкин кум, не до тебя было сегодня, мы Меншикова сверзили, — весело проговорила она, устремляя на Ермилыча сверкающий искреннею радостью взгляд. — Ты рад, старина? Мне про тебя тёзка всё рассказала, и я с тобою ещё на досуге потолкую. Поживи у нас подольше, мы добрым людям рады, — продолжала она, с любопытством всматриваясь в умное лицо незнакомца, в котором её опытный глаз провидел не того человека, каким он прикидывался.
— Покорнейше благодарю, ваше императорское высочество, за ласку, и дай вашей милости Господь использовать нынешний случай на счастье России, —
