в потолок, говорит что-то себе. И все в себя. И эта минута торжественна и грустна. Что Анна даже забывает перекреститься. Такое видение вдруг накатилось на Анну, но в нем не пробиться до самой сути. Она одновременно и ребенок и будто этот взрослый лежащий человек.
Она инстинктивно, верно, для того, чтоб не закачаться и не упасть, опустилась на твердое и корявое, как сама, стойло и сидела так, не шевелясь, сохраняя равновесие тела. Тяжелые, что камни, из которых горы сложены, были у ней мысли. Тяжелые, но светлые в душевном своем исходе.
XX
С некоторых пор Анна сама за собою замечала странности, находившие на нее подчас, помимо, казалось, ее воли и желания: так, насколько легко было убедить ее в чем-то сомнительном, убедить даже первому встречному, не знающему существа вопроса досконально, настолько и трудно было иной раз переубедить ее в чем-то очевидном для многих, – этим она выделялась среди других сельских женщин, смирившихся со своей судьбой. В связи с этим нередко у ней возникало такое ощущение, будто кто-то решительно, не колеблясь, командовал ею, и только – тихо, но внушительно отдавал ей исполнимые приказы – и они без колебаний исполнялись ею. Возражений тут быть не могло. Она жила, как и прежде, совестливой жизнью трудового и воспитанного человека; она волновалась за все больше прежнего и сейчас, как никогда, нуждалась в непоколебимом голосе советчика – друга, в котором звучала бы моральная поддержка для нее; она нуждалась в ясном совете, как дальше быть, что предпринять. Самой себе она не могла совета дать. Ответа не было. Она его не находила – и поэтому так мучилась душой. Так уже в какой-то степени бывало у нее.
Отчетливее Анна осознала это после разговора с подвернувшимся ей военнопленным возничим. Да, все семнадцать лет, какие Анна прожила в замужестве, нажив семерых ребят, она прожила за спиной веселого и добродушного работяги мужа, работавшего за десятерых (в его золотых руках все спорилось, пока он был в полной силе) и всячески оберегавшего ее от непосильных дел – рыцарски-возвышенно. С самого начала. Ни разу он не тронул ее даже пальцем. Так что, будучи за ним, Анна привыкла в семье к тому, что все главные семейные вопросы в доме бесповоротно решал он, глава семьи, а она лишь помогала ему в меру своих способностей. Практически так испокон веков было заведено во всех здоровых крестьянских семьях, в которых хозяин был непьющим и авторитетным мастеровым мужиком. Но теперь-то рядом с нею не было ее опоры и опоры ее детей, не было уже давно; и поэтому ей, привыкшей ко многому и многому уже не научившейся, приходилось все решать и делать самой за двоих, притом-то, что было главным образом связано с жизнью детей – святая святых ее материнской обязанности.
Анна чувствовала: надежно подставляла ей плечо человека Поля, бессребреница, крепкая, как дуб ветвистый и открытый всем ветрам и солнцу, нравственной своей жизнью, грамотная в том, что умела распознать недруга и неустрашимая никем, никакими фашистами, с настоящей бойцовской закалкой. Однако, так как теперь выручающей Поли тоже не было поблизости и уже никто, разумеется, не мог Анне сказать нужное, решающее слово, посоветовать что-то разумное в непредвиденно сложившихся обстоятельствах (голос детей был совсем иного рода), она, вследствие затянувшегося ожидания и бездействия, все чаще выказывала нетерпение. И сейчас бессонными ночами, неслышимо вздыхая, ломала голову, как им быть и что лучше сделать. Что? Длился и длился кошмар, переполнявший все ячейки в голове – ни повернуться мыслям (во сне), и тогда Анна поворачивалась в стойле на другой бок, чтобы, может быть, избавиться от ощущений безысходности. Но все равно ничего не выходило у нее.
– Нынче отлежала я все вертуки свои, – жаловалась она утром детям.
– Какие вертуки? – удивлялась Вера.
– Ну, бока свои. Вертелась зря…
Это нетерпение в Анне, что зуд, росло еще, по-видимому, вопреки тому, как окончательно распространились здесь, в брошенной конюшне земляной, успокоенность и благодушие среди сонма осуждающих и рассуждающих по-своему людей: полагаясь уж и лишь на то, что кто-то их спасет и вызволит домой, они и не рвались отсюда никуда (благо – были целы), жили и дышали так, как будто бы вокруг ничего такого не случилось вовсе. Или она как-то иначе была устроена, или настроена, что буквально всем нутром своим более теперь не могла переносить некоторых лиц и находиться вместе с ними в одном помещении, помимо всяких каких-то моментов привходящих; или она жила по сердцу иначе, а поэтому и видела наяву, что те словно недопонимали чего-то до конца, не постигли чего-то, были попросту глухи и что она, может быть, по-глупому втайне в себе предъявляла к ним такие же моральные требования, как к себе самой. С одной стороны, казалось, было вроде даже хорошо, что свои ж живые люди, и притом односельчане, окружали здесь, – она постоянно видела, слышала и чувствовала их, а с другой – те все более с каждым новым днем раздражали ее своим бессмысленно-бесчувственным поведением и даже выходками – проявлением какого-то отупения. Отчего же то?
Требовательное отношение к самой себе сызмальства служило Анне добрую службу. Потому она и казалась иным святой женщиной. Да и впрямь: ведь она одна теперь, в такое-то время, тянула на себе и растила целую ораву редкостных ребят! Люди даже в этом ей завидовали как-то. Право, у завистников зависть застит свет, – дай и им того же, боже; из-за этого-то – что им это почему-то не дано – они вечно будут вспыхивать и гореть черною недобротой к везучему, счастливчику, хотя тот ничего дурного им не сделал. Все возможно в мире у людей. И превосходство непростительно. Если, правда, его чувствуют сами окружающие. Потому-то однодеревенцы и отпихивали Анну: когда она к горевшей бочке-печке подходила с чем-нибудь.
– Чуток подожди-ка ты, Макарьевна, не лезь, подожди – не барынька тут: не твой еще черед сейчас, – нахально-вздорно замолола языком рыхлая Домна, подскочив с лепешками к горячей бочке и оттесняя Анну от нее. Плечом. – Вас тут слишком много понабралось задарма – непрошенных, неприглашенных. Вас не переждать… А мужику-то моему, Семену, уже надо завтракать. – И стала ловко кидать на верх бочки трещавшие сухо и курившиеся дымом лепешки.
Анна развела в недоумении руками и сказала только:
– Раньше говорили: надоело жить богато, да приходится.
– Что-что? – переспросила глуховатая Домна, подвигаясь ближе к ней.
– Говорю: я хотела только кипятку нагреть. Кружку. Для малютки. Вся горит.
– Ничего, успеется тебе; твои детки, небось, сразу
