Пушкин являлся к нам из своего Михайловского. Приезжал он обыкновенно верхом на прекрасном аргамаке, а то, бывало, приволочится и на крестьянской лошаденке. Бывало, все сестры мои, да и я, тогда еще подросточек, — выйдем к нему навстречу... Приходил, бывало, и пешком; подберется к дому иногда совсем незаметно; если летом, окна бывали раскрыты, он шасть и влезет в окно... Все у нас, бывало, сидят за делом: кто читает, кто работает, кто за фортепьяно... Покойная сестра Alexandrine... дивно играла на фортепьяно; ее поистине можно было заслушаться...
Ну, пришел Пушкин, — все пошло вверх дном; смех, шутки, говор так и раздаются по комнатам».
Вокруг рояля, за который садилась Александра Ивановна (Алина), молодежь собиралась обычно вечером.
На рояле лежат ноты тех лет — произведения Моцарта, Бетховена, Россини, Глинки, Виельгорского.
На стенах гостиной висят старинные картины, среди них «Искушение святого Антония» — один из вариантов той картины, которая висела здесь и глядя на которую, по свидетельству Осиповых, Пушкин «навел чертей в сон Татьяны» в «Евгении Онегине»: там есть все персонажи этой картины.
Тут же висит небольшая картина и две гравюры XVIII века (с оригиналов художника Морланда), изображающие сельские пейзажи — любимые сюжеты мастеров фламандской живописи. Эти три вещи — из тригорского собрания картин и гравюр. Пушкин видел их здесь много раз.
В гостиной стоит шкаф с дубликатами тех книг, которые были в богатой библиотеке Тригорского.
На невысоком камине стоит клетка с крохотным соловьем — механической игрушкой работы крепостных мастеров того времени. Соловей имитирует трели настоящего соловья, двигая клювом и перьями синхронно с руладами.
На одном из простенков гостиной помещены портреты генерала Е. И. Керна и его дочери Е. Е. Керн — мужа и дочери А. П. Керн, которая гостила в Тригорском в июне 1825 года и здесь близко познакомилась с Пушкиным. В своих воспоминаниях она писала:
«Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 г. в июне месяце. Вот как это было: мы сидели за обедом... как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках... Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту.<...> Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью он явился в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих «Цыганах»:
И голос, шуму вод подобный».
Это чтение происходило в гостиной. В этой же комнате А. П. Керн пела для Пушкина.
«Во время пребывания моего в Тригорском, — писала она в воспоминаниях, — я пела Пушкину стихи Козлова:
Ночь весенняя дышала... и проч.
Мы пели этот романс Козлова на голос... баркаролы венецианской». Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: «Скажи слепцу Козлову[20], что здесь есть одна прелесть, которая поет его Венецианскую ночь. Как жаль, что он ее не увидит! Дай бог ему ее слышать!»
В Тригорском же поэт вручил Анне Петровне стихи «Я помню чудное мгновенье», которые М. И. Глинка позже положил на музыку, посвятив ее дочери Анны Петровны — Екатерине Ермолаевне.
В гостиной тригорского дома часто велись серьезные разговоры о музыке, о поэзии, о живописи, читали стихи Пушкин и гостившие в Тригорском Языков и Дельвиг; в исполнении тригорских барышень звучал «упоительный Россини».
Может быть, эта комната с ее молодым, интересным обществом и была в сознании поэта, когда он весь тригорский дом называл: «...приют, сияньем муз одетый».
Рядом с гостиной расположена комната Прасковьи Александровны Осиповой — хозяйки тригорского дома. Это комната хозяйственной и властной помещицы, которая крепко держала в руках бразды правления. Окна комнаты обращены на хозяйственный двор и сад, она расположена близко к заднему крыльцу, с которого П. А. Осипова слушала доклады управляющего имением, отдавала хозяйственные распоряжения, чинила суд и расправу над крепостными.
Может быть, из раскрытых окон этой комнаты поэт наблюдал, как крепостные девушки собирали ягоды и
...Хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)
(«Евгений Онегин»)
В комнате экспонируются немногочисленные сохранившиеся личные вещи Прасковьи Александровны. Они помещены в небольшой вертикальной витрине, стоящей слева у окна. Наибольший интерес из них представляет, пожалуй, бювар. Это небольшая плоская четырехугольная шкатулка, на верхней крышке которой нарисован чернилами шпиц (по преданию, это рисунок Пушкина). На верхней крышке бювара, с внутренней стороны, рукой П. А. Осиповой написано: «Вот что осталось от щастливого времени моей жизни». В бюваре Осипова хранила письма Пушкина.
У окна (из него раньше были видны хозяйственные постройки, не сохранившиеся до нашего времени) стоит бюро П. А. Осиповой, за которым она писала письма, вела хозяйственные дела. Перед бюро стоит кресло дочери Прасковьи Александровны Е. Н. Вульф — точно такое же было и у Прасковьи Александровны.
В комнате стоит также стеклянный шкаф, заполненный дубликатами тех книг, которые были в ее доме, и некоторые другие вещи дворянского быта той эпохи.
Один из уголков комнаты П. А. Осиповой сейчас занят небольшой экспозицией, посвященной похоронам Пушкина.
Когда прах поэта везли в Святые Горы, то траурный поезд проследовал мимо Тригорского, «точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтоб не проститься
