Я не верил своим глазам. Значит, и сюда проникла цивилизация! Велосипед в отдаленнейшем диком краю Африки! Посреди этой грубо выделанной, необжитой земли уже один только вид велосипеда, подскакивающего на ухабах дороги, был чудом; но мое изумление достигло апогея, когда он приблизился и я увидел, что на нем едет женщина!
Еще мгновение — и я, издав отчаянный крик, помчался что было сил (разумеется, у пони) ей навстречу.
— Хильда! — кричал я, не сдерживая ликования. — Хильда!
Она остановилась, сняла ногу с педали, как будто на прогулке в каком-нибудь лондонском парке: голова гордо вскинута, спина прямая, глаза влажные и блестят… Я спешился, весь дрожа, и подбежал к ней. Буйная радость переполняла меня, и я горячо поцеловал ее — впервые в жизни. Хильда не рассердилась на это, не сделала попытки отстраниться.
— Ох, вот вы и приехали! — пробормотала она, залившись краской, отодвинулась от меня, потом снова прильнула — как будто два противоположных желания дергали ее в разные стороны. — Уже несколько дней как я жду вас — а сегодня почему-то почувствовала, что вы уже близко!
— Значит, вы на меня не сердитесь? — воскликнул я. — А вы помните, что запрещали мне следовать за вами?
— Сердиться на вас? Дорогой Хьюберт, как я могла бы на вас рассердиться, особенно теперь, когда вы доказали мне свою преданность и доверие? Я никогда не буду сердиться на вас. Когда знаешь человека, его легко понять. Как часто думала я о вас здесь, одна в этой полудикой стране, как я мечтала увидеть вас! Я, конечно, веду себя непоследовательно — но как справиться с одиночеством, с тоской!
— Да зачем же тогда вы умоляли меня не следовать за вами?
Хильда робко взглянула на меня — так непривычно было видеть ее робкой! Глаза ее заглянули глубоко мне в душу из-под длинных пушистых ресниц.
— Я умоляла вас не следовать за мной, — повторила она, со странной ноткой радости в голосе. — Да, дорогой Хьюберт, я умоляла, и притом всерьез. Неужели вы не понимаете, что порой мы надеемся чего-то избежать, а потом счастливы, если это случается, вопреки всему? Вы знаете, ради чего я просила вас не следовать за мной. А вы взяли да приехали, против моей воли, и… — Она умолкла и глубоко вздохнула. — О Хьюберт, я благодарю вас за то, что вы посмели не послушаться!
Я прижал ее к своей груди. Она почти не противилась этому.
— Я слишком слаба, — прошептала она. — Только сегодня утром я настроилась, когда увижу вас, потребовать, чтобы вы тотчас же удалились. И вот вы здесь, — она доверительно коснулась моей руки, — а я так глупо себя веду! Я не могу вас прогнать…
— Это означает всего лишь, что вы, Хильда, несмотря ни на что, все-таки женщина!
— О да, женщина, и самая обычная женщина! Хьюберт, я люблю вас, но почти сожалею об этом.
— Почему, милая? — Я обнял ее покрепче.
— Потому что если б я не любила, то могла бы легко отослать вас! А так я не могу остановить вас и… Не могу без вас обойтись.
— Давайте же снимем это противоречие! — весело предложил я. — Не делайте ни того ни другого, а уезжайте отсюда вместе со мной!
— Нет-нет, это неприемлемо. Я не хочу сводить на нет все мои прошлые усилия. Я не оставлю обесчещенной память о моем дорогом отце.
Я оглянулся по сторонам, ища, к чему можно было бы привязать лошадь. Поводья в кулаке очень мешают, когда нужно обсудить важное дело. Однако поблизости не было ничего подходящего. Хильда поняла, что я ищу, и молча указала на корявый куст у высокого гранитного валуна, который торчал из мертвой травы, создавая маленький островок тени в море назойливого света. Я привязал свою кобылку к узловатому корню — все остальное было слишком мало — и мы с Хильдой уселись в тени камня посреди изнывающей от жажды земли. Вдали на южном горизонте виднелась легкая желтая дымка — это горела степь, подожженная туземцами из племени машона.
— Итак, вы знали, что я приеду? — начал я, как только Хильда устроилась рядом со мной на ковре выгоревшей травы. Украдкой я взял ее за руку, а она тихонько пожала мою.
— О, естественно, знала, — ответила она уверенно. — Вы же получили в Кейптауне мое письмо?
— Получил, Хильда, и очень удивился, прочтя его. Но если вы были так уверены, не лучше ли было не давать о себе знать? Тогда я точно не мог бы найти вас…
Глаза ее приобрели таинственное выражение, как будто смотрели в бесконечность.
— Ну что вы, Хьюберт! Отсутствие письма не уменьшило бы вашей настойчивости в поисках… А я хотела сделать все возможное, чтобы предотвратить это, — сказала она задумчиво. — «Всегда должно делать все возможное, даже когда вы чувствуете и понимаете, что это бесполезно». Это же первый пункт правил для врача или медсестры.
— Но почему вы так не хотели видеть меня? — настаивал я. — Зачем бороться против собственного сердца? Хильда, я уверен, я знаю, что вы любите меня!
Она тяжело дышала, глаза ее широко раскрылись, но она по-прежнему упорно смотрела вдаль, на поросшие кустарником холмы, словно не доверяла самой себе.
— Люблю ли я вас? О да, Хьюберт, люблю, и вовсе не отсутствие чувства заставляет меня избегать вас… Хотя причина все-таки в этом. Я не могу допустить, чтобы вы погубили свою жизнь из-за бесплодной привязанности.
— Бесплодной? Почему? — спросил я, придвинувшись поближе.
Она отодвинулась и скрестила руки на груди.
— Вы наверняка уже знаете все. Себастьян, конечно же, не преминул просветить вас, когда вы пришли сообщить, что покидаете клинику Св. Натаниэля. Он просто не мог поступить иначе, этого требовал его темперамент — неотъемлемая часть его природы.
— Хильда, — вскричал я, — вы все-таки колдунья! Как вы могли узнать?
Она улыбнулась сдержанно и загадочно, как волшебница.
— Просто я хорошо знаю Себастьяна, — ответила она спокойно. — Я могу читать в его душе до самого дна. Он прост, как учебник. Все в нем ясно, прямолинейно, естественно и цельно. Никаких изгибов, тайников. Стоит подобрать ключ, и все раскроется, как в той пещере Али-Бабы. Колоссальный интеллект, жгучая жажда знаний, одна любовь, одно увлечение — наука. И полное отсутствие моральных запретов. Он идет к поставленным целям напролом, и если что-то или кто-то станет у него на пути, — она ударила каблучком по сухой почве и выбила ямку, — он растопчет препятствие столь же безжалостно, как ребенок топчет червяка или букашку.
— И все же он — великий человек.
— Это неоспоримо. Но характер у него самый простой из всех, какие мне приходилось анализировать. Да, он спокоен, строг, несгибаем, но ничуть не сложен. Ему свойствен страстный темперамент, доходящий до высшего накала, охватывающий его целиком с непреодолимой силой, но страсть, вдохновляющая его, заставляющая забыть обо всем, как любовь заставляет некоторых мужчин — это страсть редкая и отвлеченная: страсть к науке.
Я смотрел на нее, слушал, и посреди пустынного африканского плоскогорья меня переполняло чувство, близкое к благоговейному страху.
