перед своим концом сохраняла привилегии: даже сам Альба не осмелился бы пытать Эгмонта.
Задолго до того, как проверки и судебные процедуры были окончены, Альба конфисковал имущество своих жертв, наполнив сундуки казначейства драгоценной посудой и украшениями одного из богатейших народов Европы. Добыча побежденных пошла на уплату жалованья оккупационной армии. Только посудой из хозяйства Эгмонта наполнили шестнадцать больших сундуков. Огромные имения принца Оранского были конфискованы. В ту зиму 1567/68 года горожанам и крестьянам из Бреды, пахарям, лесникам, егерям, конюхам, строительным рабочим и кузнецам – всем, для кого принц Оранский был их помещиком или хозяином, всем, чьи жизни вращались около этих больших поместий, пришлось увидеть, как испанские солдаты занимали замки принца, как офицеры Альбы со злорадным удовольствием опустошали арсеналы и оружейные мастерские и отправляли на кораблях в Гент семь барж с пиками, порохом, различным оружием и артиллерийскими орудиями, которые теперь должны были служить не для защиты Нидерландов, а для их угнетения. Они увидели, как испанские чиновники листают книги и инвентарные описи, заглядывают в ларцы, сундуки и шкафы. Жители Бреды теперь вспоминали то, что принц сказал им, покидая их, – что они должны уступать и ждать. В Брюсселе в опустевших коридорах отдавался эхом топот рабочих, которые снимали драпировки и уносили посуду. Но испанцам было мало добычи: они схватили и пытали главного привратника, который попытался спрятать часть картин, потому что ошибочно подозревали, будто он где-то закопал лучшую серебряную столовую посуду, и восемнадцать месяцев продержали его в тюрьме, чтобы заставить его выдать тайны дома его господина. Он не сказал ничего.
В Дилленбурге, в жалких готических комнатах с чудовищными печами и массивными стенами (Вильгельм, стараясь, чтобы они казались теплее, повесил там набор гобеленов, привезенный из Бреды), Анна в середине ноября родила сына. Как большинство детей Анны, этот младенец был слаб здоровьем, и Вильгельм не мог чувствовать много отцовской гордости и надежд, когда ему впервые показали его нового сына, Морица. Он не мог знать, что та работа по освобождению, которой он посвятил себя, станет Восьмидесятилетней войной, что этот ребенок вырастет мужчиной и солдатом и, наконец, переломит ход событий в пользу противников испанского могущества. Мальчик, родившийся в изгнании у родителей, несчастных в браке, от матери, которая была больна телом и душой, – вот как начал свою жизнь великий Мориц фон Нассау, гениальный реформатор военного искусства.
Зима была ясная, погода была прекрасной, и крещение ребенка стало поводом собрать вместе некоторых из тех правителей-соседей, на чью помощь Вильгельм еще надеялся. Родственники Анны – ландграф Гессенский и его братья – приехали к нему из Касселя. По ночам они разговаривали о политике, собираясь вокруг печей, а на день уезжали охотиться. Они были щедры на обещания. Уезжая к себе после долгого воскресного отдыха, они оборачивались и ободряюще махали руками своему хозяину-изгнаннику и кричали: «Скоро вы устроите нам в Бреде такую же хорошую охоту, как ваши охоты в Дилленбурге». Но их предсказания и обещания исчезли, как только затих стук копыт их коней по насыпи перед замком. В начале февраля вооруженный стражник пришел за старшим сыном Вильгельма, молодым графом Бюреном, в его жилище в городе Лувен. Наставники юного графа обратились в Кровавый совет на основании хартий своего университета. Хартии оказались шаткой опорой. «Non curamus vestros privile-gios!» – рявкнул на них Варгас на своей латыни мирянина. «Нас не заботят ваши привилегии!» Было бесполезно спорить с человеком, который не знал, что у Лувена есть хартии, и не умел грамматически правильно говорить на латыни. Граф Бюрен вместе со своим верным наставником был посажен на корабль и отправился в Испанию, и у дилленбургского изгнанника к политическим неприятностям добавилась отцовская тревога. Ему уже никогда было не суждено увидеть сына. А 3 марта 1568 года были арестованы тысяча пятьсот видных жителей нидерландских городов. Террор начался всерьез. «Теперь даже паписты понимают, что герцог Альба делает их всех рабами», – написал один англичанин, находившийся тогда в Антверпене.
3
В Дилленбурге Вильгельм приводил в движение механизм освобождения. Среди многочисленных изгнанников – стариков и молодых людей, дворян и горожан – лишь немногие подвергали сомнению его верховенство, и никто не создавал соперничающие партии, которые бы ослабили и разделили боровшихся за общее дело. За то, что это проклятие изгнанников обошло стороной нидерландцев, они должны были благодарить принца Оранского, потому что команда, которой ему пришлось руководить, состояла из людей с горячим и неуживчивым нравом. Рядом с ним были жизненно необходимый, драгоценный, но неуправляемый Людвиг, буйный Кулембург, упрямый Хоогстратен. Позже под его командованием собрались и другие необузданные люди, в том числе гордые и независимые мелкопоместные дворяне из Нидерландов, которые поднимали восстания на окраинах управляемых Альбой земель, поодиночке организовывали сопротивление и вели партизанскую войну, а в открытом море занимались морским разбоем. Но Вильгельм должен был запрячь в одну упряжку с этими буйными людьми респектабельных горожан и строгих интеллектуалов, потому что Альба одинаково давил своей пятой барона-тирана и набожного ремесленника.
Эта задача обещала быть нелегкой, и для начала Вильгельм был должен победить недоверие тех, кто видел неудачу восстания кальвинистов и считал, что при помощи принца Оранского оно бы победило. Молодой Филипп Марникс, граф Сент-Альдегонд, холодно держался в стороне от этих новых приготовлений к атаке: его брат Жан погиб перед стенами Антверпена, когда Вильгельм удерживал возбужденный народ от вступления в бой. Этот человек с глубокими чувствами и прочными убеждениями еще не мог забыть то, что выглядело как предательство, и уехал в Гейдельберг, ко двору курфюрста-палатина, кальвиниста и шурина Эгмонта. Этот набожный и сильный умом государь (лучший из всех тогдашних немецких правителей) открыл свой двор для нидерландских изгнанников. Туда приехала искать убежища и красивая вдова Бредероде; ее муж умер зимой 1567/68 года, и окончил жизнь так набожно и поучительно, что изумил этим тех, кто видел его смерть. Для дела освобождения эта смерть не была потерей: и взгляды, и способности у него были не такие, чтобы он мог оказать большую помощь этому делу.
В начале весны 1568 года до Дилленбурга наконец добрался давний друг Вильгельма, антверпенский пенсионарий Якоб Весембек. Возможно, его Вильгельм хотел видеть у себя больше, чем любого другого человека. Нужно было подходящим образом подготовить общественное мнение и в Нидерландах, и в Европе к предстоящему вторжению. Вильгельм, с его практическим знанием политики, полностью осознавал, как важна пропаганда, но не обладал даром пропагандиста. В высшей степени убедительный дипломат в разговоре, он больше полагался на
