была разочарована:
– А где карнавал, костюмы, маски? Одни флаги! Это и есть праздник? Лучше бы я на Риальто вышла.
– Вон, смотрите, костюмы.
Справа, из арки Часовой башни, под барабанный бой выходил взвод построенных в две шеренги гвардейцев в сине-белых мундирах XVIII века. На плечах у них были кремневые ружья с примкнутыми штыками. Стюарды в оранжевых жилетах отодвигали толпу, расчищая им путь. За гвардейцами следовали человек девять венецианцев в костюмах исторических сословий и цехов – мужчины в треуголках и полукафтанье, а дамы в длинных сборчатых юбках, причем одна почему-то с кошелкой. Солдаты промаршировали к сцене и выстроились по правую руку от нее, а ряженые встали под прямым углом к ним. На сцене, между тем, уже настраивали инструменты музыканты оркестра. Дирижер взмахнул палочкой. Полилась музыка, и толстый певец во фраке, лица которого издали мы не различали, запел арию Марино Фальеро из оперы Доницетти.
Толпа, наседавшая на полицейских, отхлынула. Она редела буквально на глазах. Мятежные венеты, как море в час отлива, потекли к сцене. Даже каталонский флаг поплыл туда. Исчез и оратор с мегафоном. Карабинеры подняли валявшийся транспарант, свернули его и, посмеиваясь, неторопливо двинулись следом. Так завершился венецианский бунт, осмысленный и не беспощадный. Как водится у южан, победила любовь к музыке и зрелищам.
Мы же тем временем вернулись к подножию кампанилы. Колюбакина и ректора по-прежнему не было. Очевидно, они пошли к сцене слушать Доницетти. Идти туда, толкаться, совершенно не хотелось. Да и как в таком скопище людей их найти? Я достал телефон и нажал номер Колюбакина. “Mi dispiace, il telefono del chiamante è disattivato o è fuori portata”, – ответил мне женский голос с интимной хрипотцой.
– «Дезактивато», понятно, – пробормотал я.
Тогда Лилу набрала Стригунова.
– Длинные гудки, – сообщила она. – Но не берет трубку, не слышит, наверное, из-за музыки. А, вот, взял! Павел Трофимович, алё! – Выслушав ответ, Глазова открыла рот. – Ничего не понимаю! Кто-то говорит по-итальянски! – Она включила громкую связь:
– Il proprietario del telefono è diventato male! – услышал я возбужденный мужской голос. – E' caduto e si trova incosciente! Sono un passante, ho cercato di aiutarlo! Da dove sta chiamando? Sei a Venezia?
– Кто вы? – растерянно спрашивала Ольга. – Почему у вас этот телефон? Вы говорите по-английски? Why… э-э-э… do you have this phone? Do you speak English? “No”? Послушайте!.. Блин, отключился. У Стригунова что, телефон украли в толпе?
– «Мале» – это «плохо», – соображал я, напряженно извлекая из своей памяти всё, что знал итальянского. – А перед «мале» было «телефоно». «Хозяину телефона стало плохо»? «Пассанте» – «прохожий». «Я прохожий»? «Сэй а Венеция?» – «Вы в Венеции?». Если Стригунову стало плохо, то, наверное, здесь, на Сан-Марко? А где Колюбакин?
Мы стояли, озираясь, не зная, что делать. Я заглянул за угол колокольни и вдруг увидел на высвобожденной народом части площади, напротив собора, кучку размахивающих руками людей. Среди них выделялся черным мундиром и белой портупеей карабинер.
– Похоже, нам туда, – сказал я Лилу. – Поспешим!
Мы побежали к людям, стоящим кружком вокруг чего-то. Это что-то оказалось Стригуновым. Он лежал на спине, раскинув ноги, с багровым, как вымя, лицом. Опустившаяся перед ним на колени женщина нащупывала пульс на сонной артерии.
– Павел Трофимович! Что с вами?
Ректор не отвечал.
– Что с ним? Есть ли здесь доктор? What about him? Is there a doctor here? – кричал я.
– Sono un dottore, – сказала женщина, поднимаясь с колен. – A quanto pare, apoplexia cerebri.
– Аpoplexia? Апоплексический удар? Инсульт?
– Si. Credo di si'.
Мне показалось, что меня самого сейчас хватит удар. Так, говоришь, «Аквариум» не любит повторяться?! Как только ты поверил в это, он сразу повторился, да еще как, наотмашь! Стригунова, парализованного в Южноморске, я хотя бы не видел!
Лилу смотрела на меня страшными глазами, прижав руки ко рту, как будто это я валялся без сознания на площади, а не ее любовник.
– Prendi il suo telefono. Sono stato io a rispondere alla chiamata. – Бородатый рыжеволосый мужчина протянул мне смартфон. А, очевидно, это он и разговаривал с Глазовой по нему.
Я схватил телефон.
– Как вызвать скорую? How to call an ambulance?
– Already called, it floats, – ответил по-английски молодой карабинер.
Уже плывет? Ах, да, здесь же все службы плавучие. Но где же этот чертов Колюбакин с его итальянским? Мой английский оставляет желать лучшего. Да и знают его здесь не все.
Я в тоске оглянулся и вдруг понял, что мы стоим аккурат на прямой линии между часовой башней Оролоджо и столпами на набережной.
И ровно посередине.
* * *
Пожалуй, мои последующие ощущения можно сравнить с теми, что испытывает герой криминального фильма, которому нужно пройти через помещение, расчерченное сверху донизу красными лазерными нитями сигнализации. Только он видит эти нити, а я линии мистической геометрии «Аквариума» нет. Занося ногу, чтобы сделать очередной шаг, мы с Лилу не могли быть уверены, что не вступим в заколдованный сектор. В мире «Аквариума» не было будущего, только настоящее, оборачивающееся прошлым. И кто мог поручиться, что, если бы мы раньше Стригунова пересекли роковую точку между колоннами и часовой башней на площади, с нами тоже не случилась какая-нибудь пакость?
Так и не пришедший в сознание Стригунов остался в Ospedale, госпитале, с убойным диагнозом геморрагический инсульт. Хорошая новость была только одна: среди его документов нашли оформленную перед вылетом медстраховку. На первое время ее хватит, а что будет дальше, мы не имели ни малейшего представления. Смартфон ректора включили в опись найденных при нем вещей и забрали, а у нас никаких телефонов организаторов конгресса не было, если не считать номера Колюбакина, который по-прежнему был “è disattivato o è fuori portata”.
Старинной постройки госпиталь, своими закомарами напоминающий Успенский собор в Кремле, находился на противоположной от Сан-Марко стороне острова. Поэтому вапоретто, отчаливающие от пристани «Оспедале», шли не по внутреннему Каналу, а по внешней акватории, огибая город с востока. Мы с Лилу молча сидели на лавочке в катере, измотанные трехчасовым ожиданием в приемном отделении. Томиться пришлось и здесь: нужная нам пристань, «Ферровиа», то бишь жэ-дэ вокзал, была в самом конце маршрута, и, казалось, мы туда никогда не приплывем. Над водами уже стемнело. Освещенный электричеством салон был почти пуст – народ, в основном, вышел в центре. Мы проплывали мимо портовой зоны с причалами военных кораблей слева и одинаковыми кирпичными пакгаузами справа. Это была уже не праздничная Венеция, а суровая, державная, как Питер в устье Невы. Море очистилось, навстречу нам ни попадались уже
