Впрочем, ключ к пониманию того, зачем Генри носит с собой пистолет, мог лежать на поверхности. Из всего, что он наговорил мне во время ленча, только одно слово прозвучало убедительно: «Венди». За те несколько часов, что мы провели вместе, это имя прозвучало дважды: он произнес его и с недоверием, и одновременно с негодованием, ведь именно из-за нее он решился лечь на операцию, рискуя жизнью. Может быть, подумал я, он наложил на себя епитимью? Конечно же, изучение во имя отпущения грехов иврита в ульпане, затерявшемся среди выжженных солнцем, безлюдных холмов в Иудее, — это новая форма наказания за грех измены, но разве он не выбрал самую опасную операцию в мире, чтобы Венди хотя бы на полчаса в день постоянно присутствовала в его жизни? Как говорят, лучше поздно, чем никогда, и это была нелепая форма запоздалого отказа, когда он прекратил разыгрывать эту странную и обременяющую его драму. Теперь он воспринимал свою подружку-ассистентку из стоматологического кабинета так, будто она была одной из девушек, живших в древней Ниневии[66].
А может, он специально затеял всю эту историю, чтобы замаскировать свое решение бросить семью? На свете едва ли сыщется муж, неспособный объявить своей жене, что их браку пришел конец: «Дорогая, между нами все кончено, я нашел свою настоящую любовь». И только для моего брата, примерного сына своего отца, не нашлось другого способа разорвать брачные узы в 1978 году, как сделать это во имя иудаизма. Я подумал: «То, что ты переехал сюда и объявил себя евреем, — это еще не по-еврейски. По-еврейски — то, что ты схитрил. Ты решил: если ты хочешь бросить Кэрол, единственным оправданием твоего поступка может быть переезд в Израиль».
Но я не произнес этого вслух. Особенно после того, как он сунул в карман оружие.
Меня неотвязно преследовала мысль о его пушке.
На вершине холма, неподалеку от Агора, Генри поставил машину у обочины дороги, и мы вышли полюбоваться открывавшимся оттуда видом. В сгущающихся тенях крохотная арабская деревушка, лежавшая ниже по склону рядом с еврейским поселением, совсем не казалась такой мрачной и заброшенной, как несколько минут назад, когда мы проезжали по ее безлюдной главной улице. Закат в пустыне придавал своеобразную живописность даже этой кучке безликих хибар. Распахнувшийся перед нашими глазами необъятный простор в сумеречном свете мог создать впечатление, что все это действительно было сотворено за семь дней, в отличие, к примеру, от сельской местности в Англии, куда Бог, судя по всему, должен был возвращаться три или четыре раза, чтобы хоть как-то выровнять и усовершенствовать ландшафт, причесывать и приглаживать его, пока эта территория не станет жилой для каждого человека и зверя. Иудея же стояла такой, какой ее создал Всевышний в один из дней творения; скорее она могла сойти за кусочек Луны, откуда злобные недруги садистски выдворили евреев, чем за то место на Земле, которое они со всей страстностью считали своим с незапамятных времен. Что видит он в этом пейзаже? — думал я. Наверно, этот простор символизирует его самого, такого, каким он хочет быть: первопроходец, крутой парень в лохмотьях, но с пистолетом в кармане.
Конечно же, он мог думать примерно то же самое и обо мне: я живу там, где все прекрасно устроено и находится на своих местах, где за ландшафтом ухаживали долгие годы и где плотность населения так велика, что восстановить природу в ее первозданном виде уже не удастся никому; это идеальная обстановка для человека, который жаждет навести порядок в своем дому и начать новую жизнь с момента, когда он уже достиг определенных высот. Но в этом незавершенном пейзаже иных земель, глядя на театральный закат и воочию удостоверяясь в бесконечности Времени, можно представить себе самообновление в гигантских масштабах: в легендарных масштабах, масштабах мифологических героев.
Я уже собрался сказать Генри что-нибудь утешительное, что-нибудь о впечатляющей суровости бескрайнего моря с вздымающимися волнами, о низких каменистых холмах и о преображающем влиянии этих красот на душу того, кто видит их впервые, как он объявил мне:
— Они смеются над нами, эти арабы, потому что мы строимся здесь. Зимой нас будут продувать ветра и на нас обрушится холод, а летом — жара и солнце. А они, вон там, внизу, защищены от всех природных катаклизмов. Но, — добавил он, указывая рукой на юг, — тот, кто контролирует холмы, контролирует и пустыню Негев. — Потом он показал на холмы, которые в закатном свете переливались десятками разных оттенков синего цвета. — Вон оттуда можно обстреливать снарядами Иерусалим, — добавил он, пока я думал о Венди, Кэрол, детях и нашем отце.
Внешний вид Липмана говорил о том, что он был участником военных действий при столкновениях между евреями и арабами. Его широко расставленные миндалевидные и слегка выпуклые глаза размытого голубого цвета безошибочно говорили: СТОП! У него была сломана переносица — чем-то или, скорее, кем-то, кто пытался остановить его, но не смог. Еще у него была искалеченная нога: он получил ранение в войне 1967 года, когда, будучи командиром парашютно-десантного отряда, потерял две трети своих солдат во время крупного сражения, пытаясь ворваться в принадлежащую Иордании часть Иерусалима. (Генри описал мне в весьма впечатляющих подробностях все материально-техническое обеспечение военной операции при штурме «холма боеприпасов», когда мы вместе уезжали из Хеврона.) Из-за ранения Липман передвигался так, будто при каждом шаге хотел встать на крыло и взлететь над твоей головой; затем он медленно перемещал груз своего тела на больную ногу и становился похожим на оплывающего снеговика. Он поход ил на заваливающийся и оседающий шатер цирка шапито, после того как из-под него выдернули центральную опору. Я все время ждал, что Липман с грохотом рухнет на землю, но он шел и шел вперед. Ростом он был около шести футов (без нескольких дюймов) — пониже меня и Генри, однако его лицо с сардонической улыбкой было необыкновенно подвижным, ибо он привык смотреть сверху вниз на впавшее в самообман человечество с высшей точки Жестокой Правды. Когда он в запыленных солдатских сапогах и грязной потасканной полевой куртке вернулся из Вифлеема, где под его началом евреи-поселенцы раздавали листовки на рынке, он выглядел так, будто только что выбрался из-под обстрела. Я решил, что он нарочно одевается как на передовой, только на голове у него не было проломленной каски, точнее, вместо каски голову Липмана защищала облегающая череп шапочка — маленькая вязаная кипа, колыхавшаяся на его шевелюре, как спасательная лодка. Волосы у него были полный кошмар. Он носил необыкновенно пышную гриву, — обычно враги, ухватившись за такую шевелюру, держат в руке отрубленную голову; прическа его была похожа на торчащие во все стороны листья капусты от большого кочана, а волосы молочно-белого цвета напоминали седину патриархов, хотя Липману было едва за пятьдесят. С самой первой минуты, как я его увидел, он был великолепен, как знаменитый мим Харпо Маркс[67]— Харпо Маркс в роли Ганнибала, только, как я выяснил позже, Липман никогда не молчал, как Харпо.
