давно тут?
— Третий год как. Уже и постриг принял, — с гордостью заявил Анисим, — но к житью монастырскому не привык еще, так на волю и тянет.
— Эй, хватит горлопанить! Я тебе что сказал?! — вновь послышался голос не открывшего даже глаз Семена.
— Все, все, молчу, — тихонько ответил ему Анисим и, чуть выждав, сделал страшные глаза и зашептал почти в ухо Аввакуму: — Да ты, батюшка, не обращай на него внимания, — махнул он неопределенно рукой, — скоро привыкнешь к порядкам нашим. Скажи лучше, куда едешь. Дальше в Сибирь или здесь останешься?
— Послан сюда был, а там как владыка распорядится.
— Оставайся в Тобольске, — посоветовал ему Анисим, — тут и народу поболе живет, чем в других городах, и сами горожане побогаче. Если уживешься со служителями архиерейскими, то ни о чем заботы иметь не будешь.
— О ком это ты говоришь? — насторожился Аввакум, вспомнив о недавней ссоре с архиерейским дьяком.
— Епархия наша Сибирская ох как велика будет! И представить себе невозможно, какова она вся. До самого Китая тянется. Я, правда, в тех краях не бывал, но знающие люди рассказывали, — торопливо зачастил, как по писаному, Анисим. — А владыка наш на все про все один-одинешенек. Разве за всем углядишь? Это не пару глаз, а во сто крат больше иметь требуется. Потому владыка половину дел и доверил служителям своим архиерейским: приказному Гришке Черткову да дьяку Ивану Васильевичу Струне. Я и того и другого знаю хорошо, умнейшие люди…
Тут Анисим неожиданно замолк и тихо шагнул в тень. Аввакум, который так и не нашел, где бы сесть, повернулся назад и увидел, что мужик, которого монах назвал Семеном, сбросил с себя тулуп, сел и начал что-то шарить рукой на полу. Наконец он нашел свой сапог и, ни слова не говоря, запустил им в Анисима. Тот заблаговременно пригнулся, и тяжелый сапог, просвистев подле его уха, врезался каблуком в стену.
— Чтоб тебя черти взяли и обратно не вернули, балаболка этакая! — сонно выругался Семен и опять лег на лавку. — Не доводи до греха, а то пожалеешь, — пробормотал он уже лежа и вновь захрапел.
— Ишь ты каков, — с деланым смешком выдавил из себя Анисим, однако перешел при этом на едва слышный шепот: — Этот и убить может, не поморщится даже. Все они здесь, — обвел он рукой избу, — ссыльные или беглые. Вот и живи с такими под одной крышей, а убьют ни за что… так владыка наш даже не заступится, сам их опасается.
— Сам откуда будешь? — спросил его Аввакум и, не найдя лучшего места, сел прямо на пол, поближе к печи.
— С Вятки я сюда попал, — отвечал тот, — думал, ненадолго, а вот уже второй год тут проживаю и… — Договорить ему не дал вошедший Климентий, который тащил за собой на просушку два хомута.
— Нашел-таки сена немного. Хоть и прошлогоднее, но лошадки на него накинулись, будто на свежее…
— Тише!!! — в голос зашикали на него, не сговариваясь, Анисим с Аввакумом. — Люди спят, разбудишь.
— Ладно-ладно, больше не буду, — зашептал тот и принялся стаскивать с себя тулуп. — Лечь-то где можно?
— А где место себе углядишь, там и ложись.
— Вот здесь и лягу. — Климентий бросил тулуп прямо на пол рядом с Аввакумом. — Сбрую я запрятал поглубже, чтоб не спер кто, сюда ее не попёр.
— От хомутов твоих к утру такая вонища пойдет, что не продохнешь, — посетовал Анисим.
Но Климентий не обратил на его слова никакого внимания и спокойно достал из-за пазухи что-то замотанное в тряпицу, развернул ее и извлек оттуда початую краюху хлеба, разломил ее пополам и протянул Аввакуму:
— Держи, все, что имею. Ты ведь, как и я, сегодня к еде не прикасался, угощайся, что Бог послал.
* * *
Аввакум без раздумий взял хлеб, поблагодарил и принялся про себя читать молитву, благодаря Бога за милосердие Его и прося благополучной дороги для своей семьи. Вдруг он поймал на себе взгляд Анисима, который, не скрывая чувства голода, неотрывно глядел на кусок хлеба, что он держал в руке. Кусок был мал, что называется, на два куса, а голод, пробудившийся в нем, не оставлял выбора. Аввакум несколько раз откусил от краюхи, но вдруг поперхнулся и с надрывом закашлял, пытаясь удержать во рту рвавшийся наружу пережеванный мякиш.
—Возьмите водицы, — с готовностью предложил Анисим и подал глиняную кружку, продолжая все так же смотреть на остатки хлеба в руке протопопа, откровенно при этом облизываясь.
— Возьми, — протянул тот хлеб Анисиму, — не хочется чего-то есть. Видать устал сильно с дороги.
Он стянул с себя успевший стать влажным от оттаявшей изморози тулуп, постелил его на холодный пол и блаженно растянулся на нем, закрыв налившиеся свинцовой тяжестью глаза. Но уже в полусне ему вспомнилось, что он так и не выспросил у словоохотливого Анисима о дьяке Иване Струне, хотел было что-то спросить, но сил на это уже не было. Вскоре он почувствовал, как все его тело зажглось и зачесалось от многочисленных укусов ненасытных клопов, сунул руку под одежду, поскреб горевшее огнем тело и тут же крепко заснул с детской улыбкой на лице. Во сне он не слышал, как Анисим шепотом спросил Климентия:
— За что его к нам в Сибирь?
— А пойми их там, верховных. Видать, власть или деньги не поделили, не разберешь.
— Вот всегда так, — принялся рассуждать тот, — кто силен да с рублем, тот на Москве сидит, а кто слабее да поробчее, тот сюда дорогу торит. Страна-печаль всех принимает, да не всех от себя отпускает.
— Как ты сказал? — переспросил Климентий. — Какая страна?
— Да наша, сибирская. Знающие люди ее печальной страной зовут и так говаривают: на чужбине, словно в домовине, и одиноко и немо, а пожаловаться некому. На чужбине и собака тоскует.
— А я вот завтра как бумаги все выправлю, то сразу и обратно погоню. И дня не останусь. Не люблю Сибирь вашу. Поганая сторона. Как вы только тут живете.
Анисим на это ничего не ответил и лишь обиженно запыхтел, пристраиваясь на ночлег по другую сторону печки. Когда уже лег, то громко зевнул, почесал грудь пятерней и изрек напоследок:
— Прилетит гусь на Русь — погостит да снова улетит…
Климентий на это ничего не ответил и в который раз ругнул свою проклятую службу, из-за которой он никак не мог обзавестись ни
