домой возвращаюсь под вечер и мне не надо обратно на работу. Мне хочется поговорить с кем-нибудь, пожаловаться, поплакать, постонать.
Не хочу опять тревожить маму — стону самой себе. Сначала тихонько так, жалобно. Это даже не стон, а жалкое скуление.
Затем скуление переходит в вой, потом — в рычание, а уж после — в злой, обиженный плач.
Мне так обидно, будто кто-то отнял у меня этого ребенка, решил, что я его не заслужила. Обиженная боль распирает меня и мне становится тесно в моих шмотках. Повинуясь внезапному порыву, скидываю все и принимаюсь с мучительной внимательностью рассматривать себя в зеркале, голую. Горестно щупаю живот, в котором, как оказалось, так никто и не поселился. А и правда — живот кажется мне худым, чересчур плоским и слишком неуютным. Я бы тоже не стала заводиться там.
Щупаю живот и повторяю:
«Урод… проклятый… даже этого не смог… ничего не смог по-человечески…»
В отчаянии тискаю свое тело. Едва-едва удерживаюсь, чтобы не разорвать на шее цепочку, не выбросить золотое колье с бриллиантом — давнишний, единственный его подарок, который теперь кажется мне столь незначительным.
Замечаю, что уже совсем темно и, напялив спальную футболку, заваливаюсь спать. Но спать не получается, а получается плакать дальше, скрючиваясь и извиваясь в постели, словно от колик, пока подушка окончательно не прокисает от слез.
Потом, нарыдавшись вдоволь и поменяв наволочку, спокойно объявляю отражению в зеркале, предварительно додумав ему серые глаза, взъерошенные волосы и волчий взгляд а ля «че надо?»:
— Ниче не надо. Я не беременна от тебя. У нас с тобой не будет ребенка. И ничего мне от тебя не надо. Не надо!!!
Лицо в зеркале — мое, не его (его нет тут со мной) — искажается, и я реву опять.
Новая истерика шквалом выливает на меня ведро сопливых слез, и я сползаю на пол. Даже не иду никуда ни за какими там салфетками или стаканом воды. Просто медленно, гулко и ритмично бьюсь затылком в стену, вою и рыдаю. Не помню, как засыпаю, но когда просыпаюсь, у меня от валяния на полу болит задница и ломит в пояснице, от соплей распух нос, от рыданий першит в горле, а веки тоже опухли, и глаза от слез сделались красные и мутные.
Можно ли потерять то, чего никогда не имела? По-видимому, можно. Даже хочется поскорбеть над потерей, поносить траур. Это полезно для психики и помогает отпустить. Забыть.
Что бы ни случилось — наступает «завтра».
Завтра суббота и я еду к маме. Больше мне ехать некуда: у Каро семья, у Рози — постоянный мужчина и дела, а к отцу приезжать без приглашения всегда было немного неудобно.
У мамы наверстываю упущенное: Лилле на сей раз прихватываю не белый, а «розе», к нему — персиковый тоник под многообещающим названием «уайт пич», беру чернику, нектарины, мяту — вот и вся моя доморощенная терапия.
Еще вчера мне казалось, что на сей раз я готова, абсолютно готова к долгожданному таинству материнства и что дело за малым. Сегодня же «мой» ребенок, не случившийся в который раз, становится мне на удивление безразличен. Мне предстоит залатывать прорехи в себе, и я теперь понимаю, насколько сокрушающим приходит очередное потрясение, насколько мучительно оправляюсь я от него.
«Не залетела — значит, не судьба» — решаю отчего-то. «И не бывать. И больше мне таких соплей не надо».
ГЛАВА СЕМИДЕСЯТАЯ Рикки
сис ты дома сегодня
Это вопрос или утверждение? А может быть, внушение: сестренка — домой… Братцу повидать тебя охота…
Но я-то старшая сестра и принять его всегда готова.
да жду
Надеюсь, это понятно.
Что я дома — это условно. Имеется в виду, что я в Берлине и, если все будет нормально, мне никуда не придется уехать за его пределы.
Сейчас я даже относительно недалеко, на КвартирМитте. Нам очень быстро дали разрешение, мы резво все расчистили и новострой, как я уже говорила, растет буквально на глазах.
Мы приезжали с ЭфЭм, принимали сделанный подряд. Со стороны ЭфЭм был-принимал самолично Франк, чем окончательно подтвердил мои подозрения относительно планов урвать себе КвартирМитте, когда будет отчаливать.
От «нас» были мы с Ханной. Последнее время Ханна неплохо помогала мне на работе, поэтому я взяла ее с собой на прием-сдачу. Мы с Франком ходим, смотрим, ругаемся с подрядчиком, а она ходит за нами следом и конспектирует нашу ругань, заносит в протокол. Мне нравится.
А Франку, похоже нравится Ханна — он обращает на нее внимание, а на меня даже как будто «обижен» за «былое», вернее, за то, что его не было. Франк то и дело задерживается «в хвосте», а разборки с подрядчиком все больше предоставляет мне. Это мне тоже нравится — люблю, когда мне не мешают.
Условно мы все-таки принимаем подряд и назначаем сроки для доработок, затем едем на Аквариус. Вернее, я нас везу и на Аквариусе намереваюсь их выкинуть, а дальше пусть, как хотят. Они расселись на заднем, а я нахожу их забавными, хоть и чувствую себя отправленной в игнор.
Внезапно смотрю на Франка, и до меня вдруг доходит, что Ханна ему почти в дочки годится. А что, если б он лет в семнадцать с отцовствами начал… Мое самоощущение резко меняется, и я представляю себе Эрни — да мало ли, что там может случиться у этих щеглов в пылу любовной страсти. Невольно прыскаю со смеху и отворачиваюсь. Надеюсь, Франк этого не видел, а если видел, не принял на свой счет.
Тем временем, пока он на заднем окучивает Ханну, рассказывает про все места на Земле, где успел побывать, я стою в пробках. Это не они стоят в пробках — это я стою в пробках и тихонько матерю всех вокруг, пока Франк на заднем травит анекдоты. По-хорошему я бы включилась, но сейчас чувствую себя их шофером, которому Франк даже считает уместным давать советы, как все это дело половчее объехать.
— Хочешь, пересядь… — предлагаю ему руль.
Мне даже не в лом доверить ему свою машину — один черт куриным шагом спотыкаемся… И их воркотня, глядишь, заткнется. А с Ханной я потом поговорю.
Приезжаем на фирму уже в сумерках. Вот везет мне, думаю, в конце рабочей недели. Надо было брать такси, но я поперлась туда на «мини».
Вместо двадцати минут мы доползли до Ку‘Дамма за час, потому что в центре случилось что-то.
В темноте ярче свет. Огонь. Огонь? Пожар!
