ли? Врать не моги, – шептала Елена в ухо.
– Забыла. Забыла совсем, – лгала Ольга, посестру огорчать не хотела.
– Врешь. Врешь, Оля. Все потому, что меня печалить не желаешь? Дурёха! Оленька, ведь рядом он. Ужель слова ему не кинешь? Ужель мимо пройдешь и не приветишь? И все из-за меня, окаянной!
– Не говори так! Что ты?! – Оля гладила посестру по волосам смоляным. – Кто знает, как бы сложилось меж нами. Любил бы Павел меня по сей день? Нет ли? То никому неведомо. Как бог решил, так и вышло.
Еленка вывернулась из Олиных рук.
– Почто молчала? Ведь ни слова о нем, ни полслова!
– А чего же говорить, Ленушка? Он чай забыл меня. Кто я есть-то? Может и оженился…Другой утешился, – Оленька не сдержала горьких девичьих слез.
– А чего рыдать-то?! Вот что, сей миг ступай к нему, отыщи у ратной избы. Коли забыл, так поймешь и утешишься разговором, а ежели нет, так может и счастье тебе выпадет. Люди не просто так встречаются, в том умысел господень и перст его указующий, – Еленкины глаза блестели ярко. – Не сиди, не сиди сиднем, Олюшка! Если не ты сама, то кто ж тебе счастья-то поднесет?
Ольга задумалась, задрожала.
– Ленушка, а ты-то? Ты забыла Павла? – и голос дрогнул.
– Павла забыла. Давно уж. А вот боль-обиду нет, – призналась. – Да и она уж пеплом подернулась, остыла. Ты на меня не оглядывайся, о себе пекись, слышишь?
– Так как же…Взять и пойти? – Ольга и навовсе растерялась, руки повесила. – Полно, вспомнит ли меня? Уж два года тому, как виделись.
– Вот и узнаешь! – притопнула ножкой боярышня. – Оля, сей миг ступай, пока темень не пала. Инако не пущу к ратным одну. Иди, иди, родимая, не жди и не оглядывайся!
Бросилась к посестре и едва не силой поворотила к дверце, подтолкнула крепенькой ручкой в спину.
– Ленушка…боязно, – прошептала Оля.
– Лучше миг побояться и все вызнать, чем всю жизнь локти кусать и угадывать, забыл ай нет, – сказала и бросилась к лавке. Ухватила нарядный плат свой, на плечи Олины накинула. – Возьми нето, пусть увидит твою красу и наряд пригожий. Ступай, ступай же!
Оля и пошла. Брела, как в тумане каком. Едва зашла в ложницу, так и вовсе остановилась. Руки вдоль тулова повесила, плат Еленкин с плеч уронила. Все ждала чего-то, все думала, а уж потом спохватилась, накинула зипунок заячий и выскочила да подворье.
Снег-то перестал сыпать, солнце проклюнулось предзакатное яркое. Залило, разукрасило сугробы багрянцем ярким: и красиво, и страшно. Прямо как у Оли на душе – отрадно и боязно. Постояла недолго, вздохнула глубоко и отправилась к ратной избе.
Шла торопко, а сердце еще быстрее стучало. Щеки румянились, глаза сверкали, а коленки тряслись. Уйти-то далеко не успела, едва не упала, когда услыхала дорогой голос:
– Ольга? Ты ли?
Павел стоял посреди утоптанной тропы: шапка меховая ладная, тулуп нараспашку. Высокий, статный, до того красивый, что Оля и дышать перестала. Вмиг завертелось в ней давно позабытое.
– Здрав будь, Павел, – поклониться-то поклонилась, но едва не упала.
– Узнала. Надо же… – глаза его ясные сверкнули то ли обидой, то ли радостью. Оля не разумела.
– Как не узнать…
– Как живешь? Здорова ли? – спрашивал, а голос-то как неживой.
– Здорова, Павел. Спаси тя, – Оля и сама говорила негромко, едва не шептала. – Ты, я слыхала, теперь у Терентия Зотова десятником?
– Десятником, Оля.
И умолкли оба. Оля все думала, что говорят не о том, не о важном. Все силилась слов найти, обсказать ему что-то, а что и сама не разумела. И вовсе потерялась бы, но припомнила слова Еленкины о счастье своем и о том, что никто его не поднесет запросто так. Вздохнула поглубже и спросила:
– Я думала, что ты позабыл меня. А ты увидал, да припомнил.
Она молчал, с того Оленьку кидало то в жар, то в холодок. А малое время спустя, ответил:
– Позабыл? Я бы и рад, но кто бы сказал, как забыть-то. Токмо сердце себе вырвать да псам дворовым скормить. Оля, ты не опасайся, я знаю, что не люб тебе. Докучать не стану. Увидал тебя тем и счастлив, – поклонился урядно и собрался идти.
Оленька глаза-то распахнула во всю ширь, стояла дурёхой. Слова растеряла, мысли врассыпную. Опомнилась уж, когда он отошел на десяток шагов. Затрепыхалась и вослед бросилась.
– Павлуша! – голос-то взвился, зазвенел средь сугробов высоких.
Он и остановился, поворотился к ней и в глаза глянул. Оля и не выдержала, бросилась к нему, прижалась крепко, голову на широкую грудь уронила. И сей миг задышала вольно, будто ожила.
– Оля…Олюшка… – А она и не ответила, только почуяла, как руки его крепкие обняли и прижали накрепко.
Глава 22
– Светлана Ивановна, слышишь ли? – Еленка надевала теплый зипун, кричала тётке из сеней. – Я за Лаврушей в скит. До темени вернемся.
Добрая тетка выглянула из малой гридни, улыбнулась светло, как умела только лишь она.
– Иди, лапушка, иди. Петруше скажи, жду его. Кликни Агашу, вели на стол собирать. Я видала из оконца, она на двор пошла.
Елена кивнула, не глядя, и вышла на морозец предвечерний. На крылечке встала, огляделась, да и заметила опричь высокой березы две макушки: Олину – в нарядном подаренном плате – и Павлушину. Стояли близехонько, а с того Елена улыбнулась. Правда, не весело, не отрадно.
Утресь, когда Зотовские притекли, встречала их на крылечке, как и должно боярской дочери. Терентия приветила урядно, а уж потом увидала Павла. Вроде и не думалось о нем долгонько, а все одно, сердечко подпрыгнуло, застучало-забилось.
Павлуша боярышне поклонился, смотрел внимательно, но так, словно хоромы разглядывал или иное что-то: неживое, неблизкое. Еленка и не удивилась, знала поди, что не о ней тосковал два года тому. Но и девичье взыграло! Ужель непригожа? И сей миг на ум пришли думки о Власии. Тот смотрел инако, да так, будто никого другого и не замечал. И улыбался
