записать, когда и с кем бывал в ресторанах, то получится труд не меньше Большой Советской Энциклопедии, потому что он почти каждый день обедает в ресторане, а соседи по столику, к сожалению, там не заказываются, в отличие от блюд, но иногда он обедал и в приятных компаниях, да! — и он специально называл такие фамилии, что следователь медлил, заносить или не заносить их в протокол допроса.
И последний вопрос, заданный следователем как бы между прочим, — есть ли у него на сберкнижке деньги? «Есть, — ответил Хохряков. — Но деньги эти, молодой человек, я заработал честным и многолетним трудом, и никому до них дела нет!» — «Ну что ж, — ехидненько сказал следователь, — можно и в ресторанах обедать и деньги на сберкнижке иметь. Я никаких обвинений вам, Иван Иванович, не предъявляю, мое дело — разобраться в фактах». И потом: «Ну хорошо. Вы свободны, но, возможно, мы с вами еще встретимся». И так просто сказаны были эти слова «свободен» и «еще встретимся», что у Хохрякова холод пополз по спине и в мозгу засела неотвязная мысль, что если эти ребята зацепили его на крючок, то уж не упустят, упускать — не в их правилах, какие бы они там ни были липовые детективы. Цепкие они ребята — он знал.
Да, пять тысяч на книжке, ну так что? Он их семь лет собирает, с тех пор как с женой разошелся. Машину хотел купить. Раздумал, сказал себе: зачем мне машина? Возраст — к пенсии, мало ли что случиться может, а я одинок. Деньги и сами по себе не мешают. Да, сам заработал, сам откладывал, по сотне, по полсотне. Есть, конечно, закавыка и тут — эти две тысчонки за дачу с садом. Ну так если опять же разобраться — что тут такого? Разделились с женой — ей всю обстановку, тряпки, ковры-мохры, а ему — дачу с садом. Хотел работать там, дышать воздухом, оздоровляться. А получилась одна пьянка: «Иван Иванович, поехали к тебе на дачу, у меня дома жена, дети — неудобно». Заросло все бурьяном, соседи жаловаться стали: «От вашего участка разносятся сорняки, у вас тишины нет». В самом деле, работать некому, сам не любит, не умеет, жены нету. Дачу продал. Могут придраться: каким образом строилась дача? Где брали материалы? Если, конечно, честно — везли даром: «Иван Иванович, слыхал, вы дачу строите и у вас досок не хватает?», «Иван Иванович, слыхал, вам шиферу надо?» И везут и доски, и шифер — что делать с этим народом, если сами, без мыла, штопором в душу лезут, не могут без того, чтобы не угодить? Плюнь в харю — оботрется и снова: «Иван Иванович, чего вам еще?» Вот так она и выросла, эта дача, если честно. Ну да это давно было, раскапывать — ни в жизнь не докопаться.
Теперь вот этот чертов гараж. Ну зачем, зачем он его строит? Нет машины, велосипеда даже нет! А так просто, все строят, продают, бум кругом, всем надо гаражи, гаражи, гаражи... Зять попутал: достань да достань участок под гараж! Ему, Хохрякову, что один, что два участка доставать: взял два. Сказал одному типу: «Привези-ка, братец, мне железобетонного брака и счет не забудь дать, я заплачу» — так нет же, железобетон привез, а счет конечно, забыл. Теперь этого идиота днем с огнем не найти — перевели куда-то. Ну на что он ему сдался, этот гараж? Всегда гордился тем, что был пролетарием умственного труда, имеет только пиджак да несколько рубашек и лежанку дома, так захватила же его эта дурацкая страсть к собственности! Бацилла стадности заразила! Проклятый гараж! Пойти бы ночью с кувалдой и ломом, разломать его вдребезги, чтоб следа не осталось. Да ведь еще больше привлечет внимания! Нет уж, пусть стоит, заберут так заберут, и черт с ним. Да, но ведь если заберут — это улика, и улика ой-ой-ой какая! Ах ты ч‑черт! Он держался за голову и все думал, думал, думал.
И все сидел дома запершись. Сидел тихо, даже телевизор не включал. Пройдет кто по лестнице — замирал, не дышал и прислушивался. Сидел день, сидел другой, ждал, когда снова вызовут. «Посадят, посадят!» — почему-то думал он.
Хотел позвонить дочери: озарила мысль перевести на ее имя часть денег со сберкнижки. Но тщательно подумал и решил в конце концов этого не делать. Ненадежно, обманут: дочь не любит, зять — пройдоха, купили машину, в долгах сидят, сколько уж к нему подкатывались, подбирались к его деньгам. А сами — ни-ни чтобы помочь. Нет, пусть уж лучше с ним остаются его тыщи.
Голод гнал его из дома. Поздно вечером, перед закрытием магазинов, надвинув шляпу на глаза и тщательно закрыв дверь, он крался по полутемной лестнице, проходил двором и переулками в дальние магазины, где бы его никто не узнал, покупал там продукты и быстро возвращался, ускоряя шаркающий по асфальту шаг. Придя домой, снова закрывался на замок, затем заглядывал в ванную, в шкаф, пыхтя, становился на четвереньки и заглядывал под диван.
Однажды с утра зазвонил телефон. Раз, другой, третий. Иван Иванович подошел к телефону на цыпочках, но трубку взять не решался — поднесет руку и отведет. Наконец взял. Звонили с работы, интересовались, что случилось и когда он выйдет на работу. Он пробормотал, что заболел ангиной, слег и неизвестно, когда встанет. В тот же день после обеда к нему постучали. Раз, другой. Он на цыпочках прошел в переднюю, послушал. Женские голоса за дверью. Он не стал открывать. Кто знает, что им надо? За дверью постояли, затем простучали каблучками по лестнице вниз. Он прошел в комнату, посмотрел в окно сквозь занавеску — это приходили девушки-лаборантки с его работы. У одной в руках сетка, а в сетке — банки с соком, яблоки, пачки печенья. Он пожалел, что не впустил их: девушки милые, поболтал бы... Да, впустил бы — а вдруг следователь? Легко войдет, воспользуется, начнет обыск, заставит их свидетелями... Нет, нет, не надо ему никого. Следователи — народ хитрый, могут и женщиной притвориться. Он много пожил, знает кое-что, повидал на своем веку...
Ему пришла мысль, что слаба дверь. Вечером он пошел в хозяйственный магазин, купил хитроумную защелку и до самой ночи ставил ее. Получалось долго, потому что он старался не шуметь, чтобы никто не услышал, не догадался.
Теперь он чувствовал
