пистолетом на старом столе и запахом оружейной смазки.
Пистолет за поясом будто тяжелеет, напоминая о себе, и о том, что Слава соврал матери.
— Точно всё хорошо? — уточняет он, провожая взглядом прихрамывающую мать. В аварии явно пострадал не только телефон, но напирать и давить, заставляя сказать правду, Слава не хочет.
«Это её право не говорить, — напоминает он себе. — Я и сам всего не рассказываю».
— Точно. Не стоило бросать учёбу ради этого. Но я рада, что ты здесь. Будешь чай? Или может что-нибудь существенного сделать? Голодные?
Она суетится по кухне, будто никто не поднял её с постели совсем недавно. Невысокая, стройная блондинка, с переплетёнными в простенькую косу волосами до плеч, она выглядит гораздо моложе своего возраста.
— Чая будет достаточно.
Совесть вредной кошкой скребёт по рёбрам, предлагая оставить разговор до утра.
«Парой часов больше, парой меньше» — нашёптывает она.
— Мы можем поговорить? — всё-таки спрашивает Слава и мать оборачивается, замирая с керамическим заварником в руках.
— О чём? Это не может подождать до утра?
— Ты знала об оборотнях, но никогда не говорила откуда.
Он заходит издалека, не желая задавать тот самый вопрос в лоб. Он слишком хорошо помнит, чем закончился подобный разговор прошлый раз, хоть и прошло уже много лет. То как она плакала потом…
— Просто я наблюдательна и смотрю на мир шире.
Мать отворачивается, пожимая плечами.
— Тут ничего сложного нет, если не вести себя как зашоренная лошадь. Я так понимаю, до утра это не подождёт?
Она медленно разливает заварку по кружкам, затем так же медленно разбавляет её водой из чайника. Судя по тут же поднявшемуся вверх парку, ещё горячего.
— И я так понимаю, поговорить ты хочешь наедине.
— Ты угадала. Ни Демида, ни Аню это не касается.
— Но ты спрашивал об оборотнях.
Кружки оказываются на столе, но, ни он, ни мать за него так и не садятся.
— Я спрашивал о природе твоего знания о них, — не соглашается Слава и, словно ныряя в омут, всё-таки спрашивает: — Кто мой отец, мам?
— Ты снова об этом, — она поджимает губы и закрывается, скрещивая руки на груди. — Я думала, мы закрыли эту тему много лет назад.
— Закрыли. А сейчас придётся открыть.
Слава не хочет быть жестоким, однако без ответа уходить не собирается. Не в этот раз.
— Я уже сказала тебе тогда и скажу сейчас. Твой отец мудак и я не хочу о нём говорить.
— А придётся, — Слава устало садится за стол, обхватывая горячие бока кружки ладонями. — Мам, просто скажи, как его имя? Хотя бы это.
— Зачем тебе?
«Не равноценно. Ты ждёшь ответа не желая отвечать сам» — нашёптывает совесть, вынуждая Славу обороняться и строить защиту:
«А вдруг Герман просто соврал? Зачем говорить, что я сталкивался с тем, кто сказал, что он мой отец?»
— Пожалуйста? Просто имя.
— Ты Аринович.
— Знаю, — мягкая улыбка сама собой забирается на губы. — Я твой сын, мам. Только твой. Но мне нужно имя того, кто поучаствовал в моём зачатии.
— Герман. Его звали Герман. И, несмотря на симпатичное лицо и харизму, он был той ещё мразью.
«Ты Германович. Ты мой сын».
Рука неосознанно взлетает к плечу, где под толстовкой прячется полоска пластыря, закрывающая рану.
Герман всё-таки не соврал.
* * *
— Расскажи мне про него, — просит Слава, прерывая повисшее в кухне молчание.
— Ты просил только имя, — напоминает мать с кривой усмешкой и Слава осторожно пожимает плечами.
— А теперь прошу рассказать о нём. Всё, что ты знаешь.
Слава смотрит на мать и только поэтому замечает, как меняется её лицо. Как тонкие брови перетекают из состояния хмурости к недоумению, а морщинка между ними разглаживается, уступая трём горизонтальным дорожкам на лбу.
— Что-то случилось.
— Мы с ним пересеклись, — отзывается Слава, понимая, что пришло время для этого маленького признания. — Поэтому мне нужно знать о нём всё.
Вот теперь мать садится. Тяжело опускается на стул напротив и, по тому, как бледнеет её лицо, Слава понимает, мать его боится.
— Я надеялась, что этого никогда не случится, — едва шевеля губами, признаётся она. — В моей комнате на шкафу есть коробка из-под обуви. Принесёшь?
* * *
Покрытая толстым слоем пыли невысокая картонная коробка оказывается на удивление увесистой. Прежде чем поставить на стол, её приходится очистить, а уже потом…
— Когда-то давно, — начинает мать, обнимая ладонями, будто в поисках поддержки, кружку с подостывшим чаем. — Нет, не так… С твоим отцом я познакомилась участь в институте. Кто-то привёл его на квартирник по случаю какого-то праздника. Я уже и не помню, что мы тогда отмечали. Помню только, что он был уверенным в себе, высоким и симпатичным, а ещё на несколько лет старше. Мне польстило тогда, что он обратил внимание именно на меня. И что встречаться тоже предложил потом мне: маленькой, рыжей и тощей девчонке.
Слава слушает, наблюдая за тем, как кривятся в горькой усмешке губы матери и как она качает головой, отворачиваясь к закрытому тонкой занавеской окну.
«Он действительно влюбился? Или чего-то хотел от неё, а потом всё просто вышло из-под контроля?»
— А потом всё так быстро закрутилось… Свадьба, переезд к нему, твоё рождение. Он работал, иногда уезжал в командировки, изредка выезжал на охоту. Ещё реже приводил друзей в дом. Я радовалась, потому что у подруг было совсем не так. Они даже завидовали… Открой коробку, там должны быть фотографии. Правда, немного.
Устало поднявшись, она хромает к шкафчикам, чтобы вернуться с небольшой бутылкой коричневато-янтарной жидкости, в которой Слава угадывает коньяк.
— Не возражаешь? Не хочу больше говорить о нём на трезвую голову. Уж прости.
Под звук открываемой бутылки Слава всё-таки снимает крышку с коробки, чтобы тут же наткнуться на те самые снимки, о которых говорила мать.
— Думаю, он любил тебя. А может своё лишь своё представление о тебе,
