«самодовольной матерью», Женни набрасывает своей новеллистической акварелью правдивые портреты двух юных обладательниц любимых Марксом имен.
Письмо Елизаветы Дмитриевой о положении в Париже.
Память о Коммуне.
— У них у обеих чрезвычайно доброе сердце, хорошие наклонности, поистине очаровательная скромность и девическая застенчивость. Женни 1 мая исполнится семнадцать лет. Она чрезвычайно миловидная девушка; со своими темными, блестящими, густыми волосами и такими же темными, блестящими и ласковыми глазами, со своим смуглым лицом креолки, которое приобрело, однако, свойственную англичанкам свежесть, она выглядит даже красивой. Глядя на милое, добродушное выражение круглого, как яблоко, детского лица, забываешь о некрасивом, вздернутом носике и радуешься, когда открывается прелестный ротик с красивыми зубами.
— Лауре в сентябре прошлого года исполнилось пятнадцать лет. Она, пожалуй, более красива, и у нее более правильные черты лица, чем у ее старшей сестры, полной противоположностью которой она является. Она так же высока ростом, так же стройна и изящна, как Женни, но во всем светлее, легче, прозрачнее. Верхнюю часть ее лица можно назвать красивой, так хороши волнистые, пышные каштановые волосы, так очаровательны милые зеленоватые глаза, в которых всегда как бы светится радостный огонек, так благородна и красива форма ее лба. Только нижняя часть лица менее правильна и еще не вполне оформилась. Обе сестры отличаются поистине цветущим видом и обе так мало кокетливы, что я часто про себя дивлюсь этому, тем более, что не могу сказать того же об их матери во времена ее молодости, когда она еще носила легкие, воздушные платья.
— В школе они получали всегда первые награды.
Они свободно владеют английским языком и довольно хороню знают французский. По-итальянски понимают Данте, немного читают также по-испански. Только с немецким дело никак не идет на лад; хотя я стараюсь всеми силами время от времени разговаривать с ними по-немецки, они всегда неохотно идут на это, и здесь не помогает даже мой авторитет и их уважение ко мне. У Женни особые способности к рисованию, и лучшее украшение наших комнат — ее наброски карандашом. Лаура относилась к рисованию так небрежно, что мы в наказание перестали ее учить рисовать. Зато она прилежно учится играть на рояле и очень мило поет с сестрой немецкие и английские дуэты…
— Девочки доставляют нам много радости своим милым скромным характером, а их младшая сестренка — кумир и баловень всего дома.
Говорят, любовь Маркса к детям, все его обожание остается достоянием только совсем розового возраста. Марианна Комин запомнила даже одну сцену в собрании «Догбери-клуба» у Марксов и мимолетный разговор Энгельса с хозяином дома. Энгельс приглашает молодежь на следующий вечер к себе и спрашивает его:
— Ты придешь? — указывает на девичью стайку: — Все они будут там.
Лукаво улыбаясь, доктор Маркс качает головой:
— Нет, я не приду. Твои гости слишком взрослые люди.
— Слишком взрослые в семнадцать лет?
— Я люблю их маленькими, совсем маленькими…
Эти последние слова, отмечает М. Комин, доктор произносит «серьезным тоном», из чего должно следовать, что он вроде бы проводит решительный водораздел в «возрасте» своей любви. Но в своей даже поздней переписке с дочерьми Маркс так же полон нежнейших отцовских чувств, как и раньше, только с годами ему все трудней делить свою любовь меж их ревностным вниманием.
Перелистаем странички писем того времени, когда заполнялась анкета-исповедь (и не забудем при этом: старшие дочери у грани двадцатилетия, даже Элли не мечтает уже о побегах на военный корабль); в Марксовых строках, в гуще серьезных дел, разлито неповторимое тепло его ласковых улыбок, чистота детскости и мудрость зрелости, дружеская снисходительность и изобретательность чувства.
К Женни: Мое милое дитя!.. Мне снилось, что ты в своем спортивном костюме выделываешь самые удивительные прыжки, почти летая по воздуху, после того как великолепно выполнила давенпортовский трюк. Такой успех моего старого знакомого преисполнил меня чувством гордости и приятно щекотал мое самолюбие, и я живо вспомнил о не слишком грациозном танце, исполненном тобой в давние времена перед золотым тельцом, в пустыне…
К Лауре: Мой милый Какаду! Сожалею, что не могу отпраздновать дома день рождения моего милого ясного птичьего глаза, но мысли Олд Ника всегда с тобой.
Ты заключена
В моем сердце.
К Элеоноре: Возлюбленный мой метр±ос> +! Склоняюсь до земли перед Вашей безмерностью, какую бы роль Вы ни соблаговолили взять на себя — бесконечно малых или бесконечно больших величин…
К Лауре: Скажи Кво-Кво, что надвигается беда. Императору показалось, что он забыт своими подданными, и он чувствует себя слегка обиженным…
По-прежнему в ходу сказочно-выразительный, красочно-именной язык детства. Загадочная, недоступная Женни — тот же Император, Кви-Кви, Дабл-ю, Дон-Кихот; элегантная, изобретательная, спортивная Лаура — Какаду, Фея кухни, Наездница, Поэтесса; самая юная наследница — Элеонора — Принц Кво-Кво, Тусси, Элли. Л сам грозный Мавр рекомендуется дочерям как Доктор Чудак, Олд Ник, —.
Как бы ни разнились характеры, темперамент, склонности, вкусы дочерей, каждая из них очень рано сознает, какое высокое орлиное гнездо их дом, какое могучее племя поборников человеческой справедливости растит их отец; и каждая, едва ощутив в себе силы, становится вдохновенным, деятельным, беззаветным помощником отца. Каждая из них выполняет огромный объем секретарской работы, а со временем самостоятельно выступает на революционном поприще в роли публициста, организатора, пропагандиста коммунистического учения. И Маркс исподволь заботливо выращивает, бережно шлифует жемчужины их талантов.
Теперь представим тот закономерный час, когда в девичьем сердце, рядом с ровно горящим костром дочерней любви, вспыхивает новое пламя, вселяется иной образ мужчины. Сперва это происходит с Лаурой — с момента появления в окружении Маркса молодого, энергичного кубинца Поля Лафарга, медика-студента, изгнанного из Парижского университета за участие в студенческом конгрессе и прибывшего в Лондон по делам Интернационала. Как и всякий горячо любящий отец. Маркс застигнут врасплох этим лирическим обстоятельством. Убедившись, что его новый ученик совершенно определенно «перенес свою привязанность со старика на дочь», он, как зоркий часовой, встает на защиту семейного святилища чувств. Маркс обращается к Лафаргу с монологом, полным страстной решительности:
— Если Вы хотите продолжать свои отношения с моей дочерью, то нужно будет отказаться от Вашего метода «ухаживания». Вы прекрасно знаете, что твердого обещания нет, что все еще неопределенно. И даже если бы она была помолвлена с Вами по всем правилам, Вы не должны были бы забывать, что дело это затяжное. Проявления слишком большой интимности были бы тем более неуместны,
