Потом он, более осторожно манипулируя рукой под кроватью, вытащил тяжеленный чемодан на середину комнаты. Достал из кармана связку ключей, нашел нужный и открыл замки. Потом положил ключи в карман и поднял крышку. Сверху лежали учебники, теннисные ракетки, ботинки для гольфа… Пауэлл вытащил более крупные предметы и положил их на пол, чтобы ему было легче добраться до лежавших внизу тетрадей.
Всего их было девять — зеленые тетради, скрепленные спиралью. Он собрал их в стопку, встал и стал просматривать одну за другой, разглядывая обе обложки и одну за другой бросая тетради на дно чемодана.
Вот он — на обложке седьмой тетради. Записанный карандашом адрес был полустерт, но все еще различим. Пауэлл бросил в чемодан оставшиеся две тетради и повернулся, собираясь испустить торжествующий призыв к Эллен. Но призыва не получилось. Торжествующее выражение еще на секунду задержалось у него на лице, словно застывший кадр кино, а затем треснуло и сползло с лица, как трещит и сползает с крыши подтаявший снег.
Дверь стенного шкафа была открыта, и в ней стоял человек в плаще. Он был высок и светловолос, и в руке его, на которой была перчатка, поблескивал большой револьвер.
Глава 10
Он был мокрый от пота. Но не холодного пота — это был здоровый горячий пот, который выступил от долгого стояния в душном шкафу кладовки в водонепроницаемом плаще. Да еще на руках у него были перчатки из коричневой кожи с мягкой подкладкой и манжетами, которые тем более задерживали жар внутри; его руки вспотели так сильно, что мягкая прокладка промокла насквозь.
Автоматический револьвер, который он таскал с собой весь вечер, ощущая его тяжесть в кармане, сейчас, когда он целился им в Пауэлла, казалось, не весил ничего.
Он представлял себе неизбежную траекторию пули, словно она была отмечена в воздухе прерывистой чертой, как на чертеже. Пункт А: дуло револьвера, сжимаемого твердой рукой. Пункт Б: сердце под отворотом этого модного, возможно купленного в Айове костюма. Он посмотрел на свой кольт 45-го калибра, словно для того, чтобы убедиться в его наличии — настолько тот казался легким, — затем шагнул вперед, на полметра сократив прерывистую линию от А до Б.
«Скажи же что-нибудь, — подумал он, наслаждаясь тем, как медленно, нелепо расползается лицо Дуайта Пауэлла. — Начинай говорить. Начинай умолять. Наверно, не может. Наверно, выговорился дочиста во время своего, как это, словоизвержения в баре».
— Наверняка не знаешь, что такое словоизвержение, — сказал он, ощущая свою силу, силу своего револьвера.
Пауэлл смотрел на револьвер.
— Так это ты… это ты убил Дороти? — пробормотал он.
— Ты точно страдаешь словоизвержением. Словесным поносом. Я думал, что у меня уши отвалятся, пока я слушал тебя там, в баре. — Он усмехнулся, увидев, как у Пауэлла расширились глаза. — «Я чувствовал себя виноватым в смерти Дороти», — передразнил он. — Как жаль. Как мне тебя жаль. — Он сделал шаг вперед. — Давай сюда тетрадь, — сказал он, протягивая левую руку. — И не вздумай чего-нибудь выкинуть.
Снизу доносилось тихое пение:
Если это не любовь,
Тогда зима — это лето.
Он взял тетрадь, которую ему протянул Пауэлл, отошел на шаг и прижал ее к боку, согнув пополам по длине. Зеленая обложка треснула. И все это время он не сводил глаз с Пауэлла и не опускал прицеленный в того револьвер.
— Очень жаль, что ты это нашел. Я стоял за дверью, надеясь, что не найдешь.
Он сунул согнутую тетрадь в карман плаща.
— Так ты действительно убил ее… — сказал Пауэлл.
— Говори потише. — Он предостерегающе повел револьвером. — Не стоит тревожить мисс ищейку.
Его раздражало отсутствующее выражение лица Дуайта Пауэлла. Неужели он такой дурак, что не понимает…
— Может быть, до тебя не доходит, что это настоящий револьвер и что он заряжен?
Пауэлл ничего не ответил. Он просто продолжал смотреть на револьвер — без особого страха, просто с некоторой неприязнью и интересом, словно на первую божью коровку, появившуюся весной.
— Послушай, ты! Я собираюсь тебя убить.
Пауэлл ничего не сказал.
— Ты такой мастер анализировать свои ощущения — так расскажи же, что ты чувствуешь сейчас. Небось коленки дрожат, а? Весь покрыт холодным потом?
— Она думала, что вы там поженитесь… — произнес Пауэлл.
— Забудь ты про нее! Подумай лучше о себе.
Почему он не дрожит? Воображения не хватает?
Пауэлл, наконец, поднял глаза от револьвера.
— Если ты не хотел на ней жениться, мог бы просто уйти от нее. Это было бы лучше, чем убивать.
— Хватит о ней! Ты что, ничего не соображаешь? Ты думаешь, я блефую? Думаешь…
Пауэлл бросился на него. Он не покрыл двадцати сантиметров разделяющего их пространства, как прогремел выстрел; прерывистая линия между А и Б была материализована безжалостным свинцом.
Эллен стояла на кухне, глядя на улицу через закрытое окно и прислушиваясь к затухающей музыке программы Ганта. И вдруг удивилась: окно ведь закрыто — откуда же тогда дует этот приятный сквознячок?
В заднем углу кухни был темный альков. Она пошла туда и увидела дверь. Стекло возле дверной ручки было разбито, и его осколки валялись на полу. «А Дуайт знает об этом? — подумала она. — Почему же он не подмел…»
И тут она услышала выстрел. Он прогремел на весь дом, а когда его отголоски затихли, лампочка, висящая под потолком, мигнула, будто наверху упало что-то тяжелое. Потом наступила тишина.
Радио сказало:
«Бой часов раздастся в десять часов вечера по центральному стандартному времени».
Раздался удар часов.
— Дуайт? — позвала Эллен.
Ответа не было.
Она пошла в гостиную и крикнула погромче:
— Дуайт!
Поколебавшись, она подошла к лестнице. Сверху не раздавалось ни звука. Она в третий раз позвала Дуайта осипшим от тревоги голосом.
Через несколько мгновений она услышала:
— Все в порядке, Эллен. Поднимайся наверх.
Она с колотящимся сердцем побежала вверх по лестнице.
— Сюда, — раздался голос справа.
Она бросилась к освещенной двери.
Первое, что она увидела, был лежащий посреди комнаты Пауэлл. Его ноги и руки были раскинуты в разные стороны. Пиджак был распахнут на груди, и на белой рубашке расцветал кровавый цветок от выливавшейся из его сердца крови.
Она ухватилась за косяк двери. Потом подняла глаза на человека, стоявшего позади Пауэлла, человека, державшего в руке револьвер.
Ее глаза расширились, на лице застыло вопросительное выражение, которое ее онемевшие губы не могли выразить словами.
