Дэннис все же сделал попытку встать, видимо собираясь дать отпор хулигану. Фишер же только усмехнулся, что-то тихо сказал Дэннису, и тот сел на место. Моряк, видя, что драки не будет, сплюнул себе под ноги и ретировался. Фишер тем временем вынул из жилетного кармана коробочку с зубочистками. Боже, я и представить себе не могла, что он настолько дурно воспитан. Надо же, ковыряться при всех в зубах! Фишер вытряхнул из коробочки зубочистку и повертел ее в руках. Она была одноразовая деревянная. Но Фишер не поднес ее ко рту, а, ухмыльнувшись, стал искать глазами моряка, который теперь о чем-то препирался со своими товарищами. Фишер зажал зубочистку между пальцами, словно крохотное копье. Ухмылка его вдруг сделалась кровожадной. Он метнул зубочистку — и в сорока футах от нас забился в конвульсиях подстреленный моряк. Его душераздирающие вопли заглушили пьяный гвалт в баре, и все вокруг неожиданно притихли.
Дэннис быстро увел нас оттуда. Он поймал такси, доставившее нас обратно в гостиницу. Там они стали уговаривать меня пропустить с ними еще рюмочку на ночь, но в гостинице не нашлось места, где приличная женщина могла бы позволить себе выпить в мужской компании. Поэтому я отправилась к себе в номер, оставив их играть в бильярд. Я долго не могла уснуть. Шутки Фишера по поводу давешнего обидчика и справедливого возмездия оставили у меня неприятный осадок.
Он не только не еврей. Он сам евреев на дух не переносит. Фишер из породы новых немцев, склонных сваливать свое поражение в войне на некий тайный заговор. Мне странно было видеть, что Дэннис проявляет такую терпимость к его взглядам. Ведь кто, как не он, своими глазами видел братоубийственную бойню на Западном фронте. Но Фишер не лишен некоторого обаяния, своеобразного магнетизма, благодаря которому ему многое прощается, в том числе и грубость. Так, он отрывает кончики сигар зубами. Пока мы ждали такси, он, не стесняясь, отхаркивался и сплевывал на мостовую. Он бранится, пусть и по-немецки. Отпускает замысловатые ругательства в любом обществе. Он слишком тучный, и никакое дорогое мыло или одеколон не в состоянии заглушить исходящий от него сальный запах потною тела. Но он обладает предприимчивостью и харизмой, притягивающей, хотя и излучающей какой-то темный свет. Общаясь с Фишером, словно начинаешь вертеться на одной с ним орбите. Думаю, это качество нельзя поймать в объектив фотоаппарата. Оно незаметно простому глазу, сродни гипнозу и похоже на салонный фокус, только гораздо сильнее. В силе Фишеру действительно не откажешь. Впрочем, не верится, будто он намеренно употребил свой дар на мелочное сведение счетов с несчастным матросом. На Дэнниса, который снова напился в ресторане, его харизма, видимо, не распространяется. Однако богатство Фишера и его вес в обществе впечатляют. Клаус Фишер — очень важная и влиятельная персона. К тому же в нем есть некая загадочность — качество, против которого Дэннис не может устоять.
Не думаю, чтобы Дэннис всерьез верил в теорию заговора относительно первопричины и исхода войны. Дэннис Уитли — циник, что и позволяет ему благосклонно выслушивать подобного рода речи. А спорить он не может, так как лишен принципов и вообще каких-либо убеждений. Религии он чужд, а политика не может дать ему надежду. Может, именно в поисках надежды он и сблизился с Фишером. А может, Клаус Фишер снабжает Дэнниса Уитли неким подобием веры. Не ее ли он жаждет — вместе с могуществом, к которому стремится?
Рано утром перед отплытием мы втроем позавтракали в ресторане гостиницы. Тазовые лампы разгоняли полумрак и запах табака, не выветрившийся с прошлого вечера. Он прочно въелся в обивку стульев, в занавеси, пропитал воздух в зале, сгустившись над нашими головами вокруг канделябров из темного хрусталя. Когда Фишер удалился, чтобы расплатиться по счету, Дэннис принялся превозносить его за то, как он ловко давеча свалил с ног пьяного матроса одним только карающим жестом.
«Он изувечил его одним ударом, — не без удовольствия заметил Дэннис, разрезая на кусочки колбасу и грудинку у себя на тарелке. — А ведь он сделал это, используя только силу мысли. Бот она, власть».
Так он сказал. Я же, сидя рядом с ним в убогом гостиничном ресторане и слушая скрежет столовых приборов о тарелку, расценивала поступок Фишера не как проявление власти, а скорее как вопиющее злоупотребление ею.
Мы вышли из портсмутской гавани и взяли курс на восток. Стояло холодное сырое утро, двигатель с пыхтением толкал наше суденышко против течения. По правую руку неясно вырисовывались силуэты военных кораблей. Дэннис, в белой парусиновой фуражке с козырьком, поприветствовал их театральным жестом. Мягкое освещение придавало кораблям сходство с полуразрушенными замками, серевшими вдали. Вокруг судна вода была покрыта маслянистой нефтяной пленкой. В ней плавали целые острова желтой пены — результат утечки топлива из резервуаров пришвартованных судов.
«Да здравствует империя!» — верноподданнически подумала я.
Чайки, хлопая крыльями и то и дело ныряя в воду, с криками носились над нами. За бортом проплыл пустой спасательный круг. Дэннис предположил, что его выбросили шутки ради. За исключением этого подпрыгивающего на волнах кольца из крашеной пробки, глазу больше не за что было зацепиться. Фишер, с самого завтрака общавшийся с нами одними междометиями, стоял, вцепившись обеими руками в леерное ограждение. Он проводил круг задумчивым взглядом, что-то буркнул и сплюнул в воду.
Мы уже были всего в двух милях от Солента, когда внезапно разразилась буря. Нулевая рубка, куда мы все трое забились в поисках убежища, оказалась до невозможности тесной. Дэннис постучал по показывающему атмосферное давление барометру, висевшему рядом с компасом. Затем он спокойно спросил меня, приходилось ли мне прежде выходить в море.
«Только на борту лайнера», — ответила я.
«Лайнеры не в счет», — сухо усмехнулся он.
Взглянув в окошко на вздыбленные волны, я подумала, что его игра в старого морского волка всем уж смертельно надоела. Тем не менее я оценила его выдержку. Проложенный им курс предполагал выход в открытое море. Наше плавание вовсе не было увеселительной прогулкой на борту прекрасно оснащенной яхты.
Дэннис отослал нас обоих с палубы в единственную тесную каютку. Но ни я, ни Фишер особенно не протестовали против этого. Суденышко сильно кренилось, и ветер свирепо ревел среди шпангоутов. От качки лицо Фишера приобрело зеленый оттенок. Правда, испуганным он не выглядел. Не похоже было, что его тошнит. Он так и остался сидеть в застегнутом на все пуговицы пальто, надвинув на лоб шляпу. Он даже не снял перчатки и кашне. Вид у него при этом был на редкость мрачный и угрюмый. Крохотные иллюминаторы в холодной каюте тут же запотели от нашего дыхания, и мы некоторое время молча сидели на жестких деревянных койках, чувствуя себя крайне неловко. Затем, поскольку заняться ему было абсолютно нечем, Фишер впервые разговорился со мной.
Он стал расспрашивать меня о Кроули. Видела ли я что-нибудь из того, что он умеет делать. Я призналась, что именно поэтому я и здесь, на борту утлой посудины, во власти жестокого шторма. Именно благодаря тому, что я видела в исполнении Кроули тем вечером в Бресции, а также рассказам Дэнниса о его друге Клаусе Фишере, который даже превзошел своего учителя в мастерстве, я и пустилась в плавание. Я призналась, что впервые стала свидетелем настоящей левитации. Доброволец из зала парил в шести футах над землей абсолютно без всякой поддержки. Как-то в Нью-Йорке я видела Гудини и знаю, насколько правдоподобна порой бывает иллюзия. Но то вовсе не было иллюзией. Кроули, по собственной прихоти, поднимал и опускал человека, а мы в это время на террасе виллы в Бресции под шум прибоя ужинали, болтали и пили шампанское.
