благонамеренную пуговицу, которая, на его взгляд, вполне могла нравиться барышням.
Может быть, каким-то барышням она и на самом деле нравилась, но только не Танечке. Ее почему-то привлекал попугайский клюв актера. Что, скажите, было делать в таких обстоятельствах честному кавалеру? Правильно, применить профессиональные навыки.
Как известно, всех сотрудников органов учат искусству наружного наблюдения. Этим искусством воспользовался и старший лейтенант, чтобы проследить за тем, как гуляют по улицам его любимая и проклятый Хохотун.
Была зима. Танечка шла в красивой серой шубке, а актер рядом с ней подпрыгивал от холода, одетый в какой-то несерьезный полупердень. У Воронцова и у самого имелся похожий, вот только он бы в жизни такое не надел, идя к девушке, тем более – зимой. Но Хохотуна, похоже, это совершенно не смущало, а, может, у него на все случаи жизни был всего один полупердень. Так или иначе, скача на морозе в своем задрипанном одеянии и скалясь во все зубы, он что-то говорил Танечке – видимо, смешное, потому что она, с Воронцовым обычно строгая, тут заливалась от души.
Сердце старшего лейтенанта жгло ревностью, он хотел подойти и дать счастливому сопернику в морду, но страшным усилием воли все-таки удерживал себя.
И что, скажите, она в нем нашла такого особенного? Ну, ладно бы, какой-нибудь знаменитый красавец, народный артист, лауреат Сталинской премии – но нет! Попугай, как есть попугай. Не может быть, чтобы у нее это серьезно, думал старший лейтенант, посмеется да и забудет. А если не забудет, Воронцов ей поможет. Чекисты, конечно, нынче не так сильны, как во времена НКВД, да ведь сильнее все равно никого нет – если не считать Президиума ЦК КПСС. Но ЦК вряд ли встанет на защиту Хохотуна, так что не видать ему Танечки, как своих ушей.
Так или иначе, второе событие этого дня было куда более приятным и многообещающим: Воронцова вызвал к себе сам полковник Дерябкин. До этого, конечно, старший лейтенант видел Дерябкина живьем, но мимоходом и случайно. Пару раз, впрочем, желал ему здравия, но вряд ли это можно считать полноценной светской беседой.
Ровно в четырнадцать ноль-ноль, слегка трепеща, старший лейтенант Воронцов предстал пред грозные очи полковника. Очи эти, от природы синие, словно небо, с годами вычернились – от службы, надо полагать, и от перенесенных вместе со всей страной лишений. Бывало, что в хорошую минуту полковничьи глаза снова становились голубыми, но ненадолго, совсем на короткий срок.
Нынешний случай был не тот, и на заледеневшего от служебного рвения Воронцова глядели сейчас два черных омута. Они глядели и глядели, как будто всасывая его всего, целиком, с пиджаком и парадным галстуком, который он надел ради такого случая. Когда Воронцов уже решил, что так он и простоит перед начальственным столом до конца времен, Дерябкин вдруг улыбнулся уголком рта.
– Не дрейфь, старлей, – сказал он именно так, как это бывало в мечтах Воронцова, – не дрейфь, разговор у нас будет не совсем официальный. Присаживайся, в ногах правды нет.
– Но правды нет и выше, – механически ляпнул Воронцов и замер в ужасе на краешке стула.
Однако за дерзость такую никаких кар не воспоследовало, наоборот, глаза полковника сделались уже не такие черные, и в них кое-где проскакивали веселые голубые искорки.
– Классиков читаешь? – сказал Дерябкин. – Это хорошо. Приятно иметь дело с грамотным человеком. А то наши башибузуки думают, что ничего, кроме служебных инструкций читать не надо, и так они умнее всего света.
Старлей не стал говорить, что классиков он не очень читает, а умных фраз набрался от Танечки в те еще времена, когда она относилась к нему снисходительно и не было вокруг проклятых хохотунов. Впрочем, справедливости ради – разве он сам к ней не отнесся снисходительно, когда вербовал на службу?
Вы, наверное, удивитесь: как это – вербовал? Или Танечка тоже служила в Комитете? Да вот в том-то и дело, что нет, иначе разговор у них, конечно, вышел бы совсем другой, куда более содержательный вышел бы у них разговор. Просто, когда Танечка заканчивала свой Институт иностранных языков, Воронцов пришел в деканат – искать, как это водится, новых сотрудников для Комитета, который тогда звался МГБ, то есть был еще министерством. Посмотрел списки, характеристики выпускников, и среди прочих отобрал и Танечку. А трудно было не отобрать – она и на фотографии была чудо, как хороша. Вот бы с такой поработать, подумал он тогда. Сказано – сделано. На следующий же день Танечке позвонили и дружелюбным, но в то же время строгим голосом пригласили прийти на Лубянку.
И вот, значит, сидят они вдвоем в кабинете, она смотрит на него сияющими своими глазами и говорит:
– Знаете, дяденька, а я ведь очень честная. Что меня ни спросят, сразу всю правду говорю. И про подружек своих, и про кавалеров все-все маме рассказываю. А про маму – подружкам. Мама говорит: «Ты совсем не умеешь хранить тайну! А я говорю: «А какие могут быть тайны у советской комсомолки?»
Пока она болтала, он смотрел на нее и любовался – до чего же милая! И вроде простая внешность, и носик курносый, и вообще легкомысленная, а глаз не оторвать. Как будто сама жизнь перед тобой, сама радость и веселье.
Само собой, нехитрые ее отговорки он отлично понял, но виду не подал. Уже тогда решил: «Моя будет!» Ну, а раз так, нехорошо знакомство с лишней суровости начинать. Покивал, поулыбался, пожелал счастливой трудовой биографии. А напоследок, перед тем, как пропуск подписать, сказал:
– Но если передумаете – добро пожаловать!
А через пару дней как бы случайно столкнулся с ней на улице возле ее дома. Поинтересовался, не передумала ли, случаем. Она засмеялась и сказала, что еще не успела. Слово за слово – разговорились, чему-чему, а с людьми разговаривать в Комитете учили.
Стал понемногу захаживать к ней в гости, с мамой ее познакомился. Мама, правда, глядела сухо и в разговоры особенно не вступала. Как чуть позже он узнал, была у них по комитетской линии печаль: отец Танечки в тридцатые еще годы попал в лагеря, отсидел там серьезный срок. Ну так, милые мои, кто у нас в лагере-то не сидел? Даже чекисты многие – и те не миновали сей горькой чаши. Времена были такие – приходилось посидеть за счастье народа и общее светлое будущее всей страны. И, как видим, не зря посидели. Умер товарищ Сталин, и многих сидевших реабилитируют прямо сейчас. Кого посмертно, а кого даже и живьем – пусть человек напоследок порадуется.
– …так вот, значит, среди прочих и его реабилитировали, Алсуфьева этого, – донесся до него голос полковника. – Да ты, старлей, слушаешь меня или как?
Конечно, товарищ полковник, слушает он, и все слышит. И Воронцов вернулся мыслями к тому, что рассказывал ему полковник. Из слов начальства рисовалась следующая картина.
Некий Арсений Федорович Алсуфьев, потомок знатного рода из числа эксплуататоров, после революции попал в концентрационные лагеря, как контрреволюционер и враг народа. Сначала сидел он в Пертоми́нске, потом уже переправили его на Соловки. А в 1925 году ухитрился-таки сбежать этот змей не откуда-нибудь, а из Соловецкого лагеря особого назначения. Напарником себе взял некоего Василия Громова, фармазона из уголовников. Сбежать они пытались дерзко, на самолете. Но в последний момент план их раскрыли. Тогда беглецы захватили глиссер, добрались на нем до материка и там растворились в тайге. Вероятнее всего, пешком дошли до финской границы, пересекли ее и были таковы.
– Тридцать лет не было об этом Алсуфьеве ни слуху, ни духу, а в этом году, понимаешь, объявился, – полковник задумчиво постукивал пальцами по крышке стола. – Он теперь американский гражданин. Видимо, ностальгия замучила, вот он и решил посетить землю предков – пока, так сказать, по туристической визе, а там видно будет.
– И не боится? – удивился Воронцов.
– А чего ему бояться? У нас уже несколько лет с легкой руки Никиты Сергеевича реабилитация идет – незаслуженно репрессированных. Так вот, значит, среди прочих и его реабилитировали, Алсуфьева этого.
Действительно, реабилитированному по закону бояться было нечего, и Алсуфьев вполне мог приехать в СССР со спокойной душой. Правда, в прежние годы сделать это было нелегко – уж больно строгий шел отбор, абы кого не пускали. Но в прошлом году дали отмашку – и повалили в Советский
