ногой он остается стоять на нижней ступеньке, давая понять, что готов взобраться наверх и продолжить.
— Обвести золотым?
— Золотым? Я похож на богатея?
— Это модно, дядя. Ни у кого больше такого нет. У твоего друга только бронза.
Лавочник смотрит на вывеску «Обувного короля» по другую сторону проспекта — коричневую доску с выразительными большими буквами. И ни единого рисунка: ни сандалии, ни ботинка, ни даже короны. А туда же — «король»!
— Он вчера сюда приходил, разнюхивал, что я собираюсь делать, — говорит Сурадж.
— Ах вот как? Давай золото. Все обведи.
— Это будет лучшая вывеска на всем базаре. Уж не беспокойся.
Тут лавочник косится на него, потому что заявление явно чересчур громкое.
— Можешь заплатить мне, когда закончу, — говорит Сурадж.
— То есть сначала работа, так?
— За три дня управлюсь. Только заплати сразу все. Не хочу возвращаться в такую даль за деньгами. Через три дня.
Вернувшись домой к вечеру, он первым делом поливает голову у колонки, зажав резиновый край, чтобы вода не брызгала фонтаном вокруг. Выпрямившись, оказывается лицом к лицу с Джитом.
— Вернулся? — говорит Джит.
— Как видишь.
— Ты сегодня рано ушел.
— Надо было забрать тележку.
Джит кивает: ну конечно, тележка.
— Ходят слухи, пшеница подорожала. Хотел съездить проверить.
Джит указывает на велосипед у ворот.
— Поехали со мной. Можем на одном велосипеде, как раньше.
— Нет. Спасибо. Я устал. Пойду отдыхать.
— Извини, не подумал. Отдыхай.
Джит кладет руку младшему брату на плечо, и Сураджу кажется, что в его глазах на секунду промелькнуло какое-то чувство.
— Мне не все равно, что с тобой происходит, ты должен это знать. И мне не все равно, что ты так тяжело работаешь. Тебе не страшно, — продолжает Джит, отнимая руку, — забираться так высоко?
— Поначалу было немного. Теперь уже нет.
Джит улыбается и отходит. Сурадж наблюдает за тем, как он выезжает за ворота, и ему кажется, что между ними случилось что-то настоящее и они оба понимают, как трудно быть братьями здесь, в этом месте. Вздохнув, он садится на теплый край каменной ванны и радуется неожиданному покою, возможности окинуть взглядом дом целиком, ни на что не отвлекаясь. Скучать по нему он не будет точно — ни по его тесноте и скуке, ни по страсти подавлять все живое. Он уйдет с радостью, только вот будет ли этого достаточно? Когда они окажутся далеко, и все приключения останутся позади, и она станет его? Хватит ли ему ее? Будет ли он хорошим отцом своему сыну? Он отмахивается от этой мысли. Еще успеется. Сперва нужно переговорить с Мехар. Он встает и скатывает пониже намокший пояс штанов, глядя на глухо запертое окно, и воображает, как она лежит в темноте и прохладе комнаты… Только вот на самом деле ее там нет.
Мехар и ее сестры в эту минуту сажают бодхи в загончике на задах фермы, в правом дальнем углу, у стены. Зачем они сажают это дерево с сердцеобразными листьями, Мехар не знает. Май приказала.
— Сажай, — говорит Гурлин, толкая к Мехар глиняный горшок, и нарочито неискренне добавляет: — Пожалуйста.
— Да что ж такое, неужели ты даже этого?..
Но к чему спорить? Если она вовремя покончит с работой, успеет поджарить еду для путешествия. Чтобы было что пожевать по дороге в Лахор им обоим. Поэтому она садится на корточки, Харбанс передает ей совок, и скоро ямка готова. Она вынимает малютку бодхи из глиняной ванночки и прочно сажает в торф, после чего поднимает глаза на сестер, щурясь от яркого солнца за их спинами.
— А вода?
Но воды ни одна из них не принесла, и обе стоят столбом, поэтому Мехар выпрямляется, всем своим видом выражая недовольство, и идет во двор. По дороге через амбар она замечает Сураджа, который без дела стоит у ворот, положив руки на стройные бедра. Она замедляет шаг и наблюдает. Чему он улыбается? О чем сейчас думает? Где его страх? Она опускает накидку и идет дальше, через двор к колонке, где стоит медный кувшин. Подходит Сурадж: сбоку на вуаль падает его тень.
— Давай я, — говорит он.
Мехар ставит кувшин на землю и отступает на шаг. Он низко наклоняется, так чтобы она увидела его из-под вуали, и проводит пальцами по краю кувшина.
— Готовься уйти через три дня. Я буду ждать тебя у хижины. На лошади. Только не смейся.
Она и не смеется. Ей не смешно ни капли.
— Что, если меня поймают…
— Никто не собирается нас ловить.
Он начинает качать воду в кувшин, как будто хочет смыть эту мысль, досадуя, что Мехар вообще об этом заикнулась.
— Нас не поймают.
Он вспоминает о звездах и об их с Мехар новой жизни.
— В мире достаточно смысла, чтобы позволить нам хотя бы это.
Она говорит, что ей пора, иначе сестры будут спрашивать, куда запропастилась, и он передает ей полный кувшин.
— Когда мы увидимся в следующий раз, я буду сидеть на коне!
Это что, шутка? Но вдруг у нее в уме громко звучит нота сомнения: или это всерьез? Или все же игра? Она поворачивается и идет назад через амбар, и в голове у нее слегка звенит и кружится. Она останавливается, отпивает воды и наконец выходит к сестрам, которые так и стоят вокруг саженца бодхи. Мехар поливает его с молитвой, и под ее бормотание почва темнеет и размокает.
39
Через три дня. Эти слова настигают ее всюду, куда бы она ни пошла, как недреманное солнце. У колонки, где она заворачивает две ложки для простокваши в край чунни. На крыше, где она сворачивает в один тугой комок свое белье и перевязывает шнурком. В амбаре, где она на коленях молит Бога. К вечеру последнего дня сумка набита и спрятана в поле. Мехар четко знает, где и когда должна быть. Но ей хочется забрать шаль, подаренную ей дома перед свадьбой, и она тайком забегает в комнату Май, достает джамавар из комода, заворачивает в старые шальвары и прячет в фарфоровой комнате.
Я выпрыгнул из тук-тука, не дожидаясь остановки, и поспешил в клинику. Я всю ночь думал о нас и наконец созрел, чтобы выразить Радхике свои чувства. Понимая, что она уже сама могла о них догадаться, я волновался: не считает ли она меня слишком молодым, слишком инфантильным, чтобы между нами возникли серьезные отношения? Мне хотелось усадить ее перед собой и спокойно объяснить, что
