Книга «Ревность» и другие истории - Ю Несбе

— Офицер, я могу что-то сделать?

Я отставил кофейную чашку Симоны на ее покрытый скатертью журнальный столик. Ее кофейную чашку. Ее скатерть. Ее журнальный столик. Даже вазочка с конфетами на середине стола — ее. Вещи. Странно, как мало все это значит, когда человек, так или иначе, мертв.

Не то чтобы вещи были ей так важны при жизни. Я как раз все это полицейскому и рассказал. Что, выставляя меня за дверь, она предложила забрать все, что мне угодно: стереосистему, телевизор, книги, посуду — you name it[14]. Она подготовилась — решила, что разрыв у нас будет цивилизованный.

— В нашей семье из-за чайных ложек не ругаются, — сказала она.

Я тоже не ругался. Просто смотрел на нее, пытаясь углядеть, что же послужило истинной причиной, что скрывается за изливающимися из нее пустыми клише: «лучше для обеих сторон», «развиваемся в разных направлениях», «пора двигаться дальше». Да, спасибо.

Затем она положила на стол бумагу и попросила отметить, что я хочу взять.

— Я всего лишь составила инвентарный список. Не позволяй чувствам мешать разуму, Арне. Считай это добровольной ликвидацией.

Так она сказала. Как будто говорила про одну из дочерних компаний отца, а не собственный брак. Разумеется, я был чересчур горд, чтобы хотя бы прочитать список. Слишком обижен, чтобы хоть что-то забирать из разросшейся виллы в Виндерене, где мы делили радость и, насколько я помню, совсем мало горя.

Может быть, просто так отказавшись от всего, я чересчур поспешил. В любом случае она — обеспеченная молодая женщина с четырнадцатью миллионами, а вот я — фотограф с долгами и чуточку преувеличенной верой в собственные административные способности. Мою идею открыть студию вместе с еще шестью фотографами Симона поддержала. Если не финансово, то по крайней мере морально.

— Папа большого финансового потенциала не видит, — извинилась она. — Думаю, Арне, тебе стоит самому вложиться. Показать ему, на что ты годен, и со временем он сам что-нибудь в твой проект инвестирует.

По документам деньги принадлежали ей, но распоряжался ими ее отец. Когда мы поженились, такая форма личной собственности была, разумеется, его решением. Его дочь перерастет длинноволосого фотографа с его воздушными замками и «амбициями художника» — так он оценил ситуацию.

Разозлившись и твердо решив доказать, как он во мне ошибался, я вложился. Одолжил громадную сумму в те времена, когда банки швырялись деньгами, если у тебя было хоть что-то похожее на бизнес-идею. У меня ушло шесть месяцев на то, чтобы доказать: отец Симоны был прав. В большинстве случаев бывает сложно четко указать время, когда женщина перестала тебя любить. Но с Симоной это оказалось легко. Это случилось, когда она открыла дверь и стоящий на лестнице мужчина сообщил ей, что он из суда и пришел изъять мое имущество в счет долга. С ним она пообщалась с ледяной вежливостью; выписала чек, и мы сохранили машину. Ту же самую ледяную вежливость она проявила и по отношению ко мне, когда предложила забрать все, что мне угодно. Я взял одежду, комплект постельного белья и личный долг размером чуть больше миллиона крон.

Надо было бы и журнальный столик. Потому что журнальный столик мне нравится. Мне не нравятся мелкие царапины на столешнице — память о наших безумных вечеринках, — пятна, оставшиеся с того раза, когда я вдруг решил перекрасить всю гостиную в зеленый, и одна чуть кривоватая ножка — на том столике мы впервые занимались любовью.

Напротив меня в кресле сидит сотрудник криминальной полиции, на столе перед ним лежит нетронутый блокнот.

— Я читал, ее нашли на этом диване, — говорю я, вновь беря кофейную чашку.

Сведения, разумеется, избыточные. Это было на первых полосах всех газет. Полиция не исключала, что смерть наступила в результате преступления, и, естественно, ее фамилия возбуждала любопытство средств массовой информации. По результатам вскрытия полиция узнала, что причиной смерти стал цианид. Симона когда-то обучалась ювелирному делу — думала, будет заниматься отцовской сетью магазинов, — но, как это часто бывало раньше, ей надоело. В подвале до сих пор стояли бутылки цианида, которые она стащила из мастерской и принесла домой. По ее словам — ради интереса. Но поскольку не осталось следов, которые доказывали, что яд — из этих ее бутылок, или объясняли, как он попал бы к ней в организм, полиция не хотела просто так заключить, что это самоубийство.

— Я знаю, что вы думаете, офицер.

В задницу упирались пружины под обивкой дивана. Старый диван рококо, ее стиль. А тот архитектор, новенький, на диване ее имел? Он поселился здесь всего через несколько недель после того, как съехал я.

Насколько мне известно, он трахал ее на этом диване, когда я еще в доме жил. Полицейский не просит меня поподробнее поделиться моими соображениями.

— Вы думаете, офицер, она не из тех, кто сводит счеты с жизнью. И вы совершенно правы. Не спрашивайте откуда, но я знаю, что ее убили.

Кажется, большого впечатления на него мое высказывание не произвело.

— Еще я знаю, что убийство наводит подозрения на меня, я ведь отвергнутый муж. У меня есть мотив, я мог к ней прийти, я знал, где она хранит яд, я мог подлить ей его в кофе и пойти, куда мне надо. Поэтому вы приходили ко мне домой — проверить, вдруг обнаружится совпадение между какими-то из моих вещей и волокнами ткани, которые вы нашли в доме Симоны.

Полицейский не ответил. Я вздохнул.

— Но поскольку ни волокна, ни следы обуви, ни отпечатки пальцев ко мне отношения не имеют, конкретных доказательств у вас нет. Вот чья-то умная голова предложила привести меня сюда, на виллу, и посмотреть, что со мной будет, если я опять окажусь на месте преступления. Небольшая психологическая битва. Я прав?

Снова никакого ответа.

— Вы ничего не нашли, и причина тому довольно проста. Меня здесь не было, офицер. По крайней мере, в последний год. А домработница как следует пошуровала пылесосом.

Я отставил кофейную чашку и взял из вазочки конфету «Твист». С кокосом. Не самая моя любимая, но сойдет.

— Даже немного грустно, офицер, что все следы человека можно так легко и быстро уничтожить. Как будто он вообще не существовал.

Когда я потянул за концы обертки, конфета четырежды перевернулась. Я убрал фольгу, сложил ее четыре раза, провел ногтем по линиям сгиба и положил на журнальный столик. Причастие. Отпущение грехов.

Симона любила конфеты. Особенно «Твист». Один из немногих наших ритуалов: по субботам я покупал в «Киви» большой пакет конфет «Твист». Своего рода якорь семейной жизни, выстроенной на случайностях, затеях, порой совместных ужинах и, как правило, пробуждении в одной постели. Мы во всем винили нашу работу, и я думаю, все сложилось бы по-другому, роди мы ребенка. Ребенок. Помню ее потрясение, когда я об этом впервые заговорил. Я снова открыл глаза.