Сука-память сразу отбросила его на четверть века назад. Ипоказала всё в красном цвете. Орущие рты. Кумач на папахах. Дымящиеся пятна накрыльце, потеки, липко тянущиеся по стенам. Лужи, реки, озёра, багровые океаны…И тела отца, матери, братьев и сестёр, равнодушно укрываемые снегом. Словносаваном. Белым на красное, холодным на тёплое. Сука-память. И никак не забыть.
— Нет, вы. капитан, останьтесь, — выпустилкосматое кольцо штатский, — а вас, товарищи старшие офицеры, я больше незадерживаю. Свободны… — Он проводил глазами комполка с особистом,кашлянул, помолчал. — В общем, так, капитан, — проговорил онзатем. — Задание, которое вам доверено, взято на контроль лично товарищемКагановичем. Я уполномочен довести, что в случае успешного выполнения звездаГероя Советского Союза вам обеспечена. Плюс повышение в звании до подполковникаи назначение на должность командира авиаполка. Вы меня поняли? Вопросы?
Тут он снял очки, и стало видно, что глаза у него как ухищника. Сильного, матёрого, видевшего на своём веку всякое.
Хищник застыл в ожидании, и Фраерман бодро отозвался:
— Вопросов нет, мне всё ясно. Приложу все силы, чтобыоправдать оказанное высокое доверие.
«А в скверную историю, похоже, я вляпался, — безнадёжноподумал он про себя. — Это что же такое у нас нужно сотворить, чтоб тебедали и звезду, и подполковника, и должность комполка? Какую гадость?..»
В сорок первом он делал по два вылета в день, ходил на своёмдохлом «Ишаке»[65] на «Мессеров» в лобовую — и ничего, толькосердце норовило выскочить изо рта, а тут… «Что-то уж больно всё сладко, как быв итоге горького не нахлебаться…»
— Ну, надеюсь, капитан, у вас слова не расходятся сделом. — Штатский надел очки, сунул окурок в банку и важно протянулхваткую короткопалую руку. — Вы уж не разочаруйте меня. И, главное, неразочаруйте товарища Кагановича.
Пальцы у него были на ощупь какие-то неживые, словно шлангиохлаждения. Казалось, это не рука человека, а щупальца какой-то машины.Безжалостной, бездумной, бездушной… Но очень здорово исполняющей то, к чемупредназначена.
— Сделаю всё, что в моих силах, — отнял ладоньФраерман и с облегчением вскинул руку к голове. — Разрешите идти?Готовиться к полёту?
— Идите, — кивнул штатский, скривился непонятноотчего, полез в карман и вытащил банку монпансье. — И не забудьте проличный контроль товарища Кагановича!
Легкомысленная жестянка весёлой сине-белой раскраски странноконтрастировала с суровой требовательностью голоса. Так и тянет предположить,что в коробочке не конфеты, а яд.
Фраерман развернулся налево кругом и, выходя из землянки насвет, незаметно вытер руку о штаны. «Чтоб ты подавился. Вместе с товарищемтвоим, Кагановичем. Сюда бы вас с „худыми“[66] в вертикаль…»Сплюнул, выругался про себя, вытащил «Первомайский»[67] и, безвкуса закурив, двинулся на край аэродрома. Там, на опушке леса, под прикрытиемгустых ёлок, была устроена стоянка самолётов его полка. Сейчас она выгляделаосиротевшей — вторая и третья эскадрильи находились на задании. И ещё бабушканадвое сказала, все ли к вечеру заполнятся места. На войне, чёрт бы её побрал,как на войне, — скверно.
Зато вот «Яша» Фраермана был на своем козырном месте и влучшем виде — под берёзой. Туг же присутствовал и авиамеханик, соплеменникЕфима по имени Гад[68] Соломон. Щуплый, сутулый, в замасленномкомбезе, поди догадайся, что на самом деле орденоносец и майор. И чёрта ли емуздесь?
Чёрта Фраерман помянул отнюдь неспроста. Всё, что касалось«Яши» и Гада, было сплошная мистика, загадка и пережиток. Того самого культа.Как хочешь, так и понимай, а факт не отменишь.
Получил «Яшу» Ефим в самом конце зимы, новеньким, сияющим,только с завода. Истребитель был что надо, скоростной, манёвренный, вооружённыйдо зубов,[69] способный потягаться на равных с обнаглевшими«Мессершмиттами». Это тебе не норовистый «Ишак» и не четырёхкрылая, похожая намокрую курицу «Чайка»…[70]
Истребитель прибыл не сам по себе, а в сопровожденииличного, можно сказать, авиамеханика Гада. Да не какого-нибудь старшины и дажене майора инженерно-авиационной службы, а инженера-майора.[71]Это при всём при том, что инженер полка имел четыре звёздочки при одномпросвете.[72] А тут целый майор, да ещё какой: строгий, приордене Ленина, стриженный под полубокс и с горбатым носом. Одно слово — орёл!
— Фима, послушайте сюда, — с ходу заявил онФраерману. — Это вам не дирижабль, это таки кошерный моноплан, построенныйна деньги синагоги. Так что летайте, Фима, не налево, а направо, и вперёд, кпобеде над врагом, а не назад.
Практически сразу начались чудеса. «Яша» летал действительнокошерно и вперёд к победе. Его чудесным образом не брали ни авиапушки, низенитки, ни пулемёты. Зато «Мессеры» немецких асов падали при встрече с ним,как по волшебству. За неполные четыре месяца Фраерман угробил девятнадцатьфрицев и получил от своих прозвище, само собой за глаза, «Жид Порхатый». Не«пархатый», как вы наверняка подумали, а от слова «порхать». Его наградили,произвели в капитаны и пропечатали в газете, где назвали сталинскимсоколом с красными крыльями, вырывающим печень у циклопа фашизма…[73]А вскоре начали обнаруживаться вещи ну просто невероятные.
В укромных, недоступных постороннему глазу местах «Яши»Фраерман стал находить странные знаки. Нарисованные красным, на дивотаинственные, чем-то очень похожие на памятные ему с детства буквы в Талмуде. Азатем однажды глубокой ночью Ефим подсмотрел, как Гад Соломон, сменив майорскуюфуражку на кипу,[74] кружился вокруг «Яши», вроде быприплясывая, истово раскачиваясь и нараспев произнося то ли заклинания, то липроклятия, то ли молитвы…
