Я все время напоминаю себе, что нахожусь здесь не только ради истории Флитвудов, но отчасти и из-за Салли. Странно, что меня не сразу захватила эта ее идея, стремление дать имя неизвестному, найти анонимных индийских художников, которые заносили Индию в каталоги. В конце концов, ведь это моя работа — давать имена неопознанным скелетам. А попытки Джека отбить у меня охоту к раскопкам нашей общей истории лишь вызвали у меня подозрение, которое не имеет ничего общего с судебной антропологией, если не считать нутряного чутья.
Надеясь заполнить некоторые пробелы в историях Джека, я тщательно составила длинный список встреч на пять дней моего пребывания в Калькутте. Ник теперь взглянул на него и расхохотался.
— Ты рассчитываешь все это успеть, Клер? Достопримечательности Калькутты, исследования, родственные связи — ты что, собираешься все это галочками отмечать в твоем списке, как в супермаркете? — Он высмеял письмо, которое я получила от библиотекаря Калькуттского ботанического сада, приглашение осмотреть «акварели Роксбера», выхватил его у меня из рук, не успела я и глазом моргнуть, и помахал им над бортом. — Начнем с того, что это ничего не значит, — сказал он, держа письмо так, чтобы я не могла до него достать, почти угрожая разжать искусственные пальцы и пустить листок на волю ветра. — В Индии нужно уметь читать между строк. А каждая недостающая строка — это недостающая история.
Я потянулась к письму, но в эту секунду лодку качнуло на волне и меня бросило на грудь Нику. Здоровой рукой он обнял меня за плечи, удерживая; наши глаза разделяло лишь несколько дюймов. Тяжело дыша, я разъяренно уставилась на него:
— Отдай мне чертово письмо, Ник! Это не смешно.
Он резко отпустил меня и сунул в руки драгоценное приглашение.
— Прости, Ник, но, чтобы достать его, мне понадобилось пятьдесят просительных писем и рекомендация из Кью Гарденз.
В уголках его глаз и губ заиграла улыбка. Мне хотелось поцеловать его, а не сражаться. Он поднял брови:
— Надеюсь, ты взяла их с собой. Индийские бюрократы ничто так не любят, как груды официальных бумажек, которыми машут у них перед носом. Тем больше искушение ставить палки в колеса тому, кто ими машет.
Историк ботаники в Кью, бенгалец, переселившийся в Лондон, перво-наперво связался для меня с Калькуттским ботаническим садом.
— Кто же забудет незапамятные сады? — мягко спросил он, когда я поведала ему о своем желании разыскать сведения о неизвестных индийских художниках Роксбера.
— Что вы сказали?
— «Незапамятные сады» — именно так говорила Салли.
— Это слова, написанные одним китайским садовником сотни лет назад. — Он вздохнул. — Я очень надеюсь, что оригиналы Роксбера не утрачены навсегда и даже не испортились сильнее с тех пор, как я видел их в последний раз. Акварель, в отличие от масляных красок, так нестойка — и одни цвета больше, чем другие.
И казалось, что зеленая была самой непостоянной из всех красок. «Летучий» — так сказал историк из Кью, и это слово как будто вдохнуло жизнь в цвет, наделило его изменчивой личностью изгнанника. Неуловимый, беглый цвет. Летучий — от слова «летать».
Историк попросил меня сообщить ему о тех повреждениях, которые нанес коллекции индийский климат.
— Хотя я знаю, как сильно Калькутта не любит вмешательство Британии, кто знает, может быть, нам удастся оказать какое-то воздействие на них и заставить улучшить условия хранения работ. Кстати, в библиотеке раньше хранилось несколько редких фотографий того периода. Взгляните на них, вдруг там где-нибудь есть ваш знаменитый родственник.
Затерянный сад на бумаге заполнял мои мысли, когда я стояла возле Ника и смотрела на ленивую, медленно несшую свои воды реку цвета хаки. Я приехала сюда, чтобы дать имя неизвестному лицу, установить родство с Риверсами; связать воедино все семейные притоки из моего осознанного сновидения. Но кому может сниться эта непривлекательная река, гладкая, широкая и полноводная? Только такой чудачке, как я.
2
Наше такси медленно двигалось по мосту Хаура в Калькутте, самому большому консольному мосту в мире, с трудом пробираясь сквозь плотные ряды рикш, такси, грузовиков, перегруженных автобусов, тележек, ручных и запряженных быками, поколения нищих — и сквозь не такое плотное, но не менее осязаемое воздушное движение, тот густой бурый чад, что беспрепятственно валил из выхлопных труб фургонов, автобусов, заводских труб и угольных печей; этот дым резал мне глаза и оставлял на одежде пятна копоти размером с москитов. Мрачное замечание Ника подтвердило, что он догадывался о моих неудобствах:
— Добро пожаловать в Калькутту, где воздух содержит самое высокое в мире количество ВЧ…
— ВЧ?
— Взвешенные частицы — из них до одиннадцати процентов токсичны, включая бензопирин, который, как полагают, вызывает рак. Добро пожаловать в Тропик Рака. Разумеется, многие здесь просто не живут так долго, чтобы умереть от рака. Добро пожаловать в Калькутту, которую Британская империя избрала столицей колонии и где, наверно, самый отвратительный климат во всей Индии, настолько смертоносный, что первые моряки окрестили это место Голгофой. Добро пожаловать в Калькутту, интеллектуальную столицу Индии, где гниение превратили в форму искусства и где может уцелеть лишь недолговечное: граффити переживает политиков, которых высмеивает, а преступление все еще витает в воздухе, как дурной запах, долгое время после смерти самого преступника. Чем пахнет преступление? Много ли в нем бензопирина? Может, ЮНИСЕНС уже прогнала его смрад через масс-спектрометр и занесла его соединения в свою молекулярную библиотеку, как они сделали это с опиумом и его алкалоидами? Опиум завладел моим умом с тех самых пор, как Джек преподал мне урок истории шесть недель назад в ЮНИСЕНС. От него я узнала, что Индия — единственная страна в мире, где выращивание опийного мака для получения опиума-сырца разрешено законом. На государственных заводах по производству опиума и алкалоидов в Газипуре, рядом с Патной, мы с Ником смотрели, как жидкую кашицу млечного сока выливают на деревянные лотки и раскладывают сушиться на солнце — метод, знакомый еще тем Флитвудам, что жили лет двести назад. Затем опиум, принявший форму лепешек, продавали международным фармацевтическим компаниям, которые выделяли из него морфин или кодеин. На этом Индия зарабатывала относительно скромную сумму в пятнадцать миллионов долларов. — Если бы его здесь перерабатывали в героин, — говорил Джек, — Индия могла бы получать миллиарды, выплатила бы национальный долг, решила бы проблему поголовной нищеты и починила бы дороги. В Пакистане и Таиланде нелегальный опиум стал, что называется, неплохим кормильцем для многих крестьянских семей, которые иначе умерли бы с голоду.
Странное замечание для ученого.
Гостиницу выбирала я. ЮНИСЕНС не оплачивала эту часть путешествия, а все родственники Ника сейчас жили в Англии, так что я выбрала сравнительно дешевое место неподалеку от парка Майдан в старом британском квартале, привлеченная названием отеля. Но если «Радж-Палас» когда и оправдывал свое имя, то самое раннее лет двести назад, до того, как череда сменявших друг друга армянских и английских хозяек превратила дворцовую роскошь в пансион, о котором наш путеводитель издательства «Лоунли плэнет» зловеще высказался: «большое своеобразие за умеренную цену». Дворец, теперь скорее походивший на клуб для игры в бинго, был отделан фанерой и хромом, характерными для конца семидесятых, а ионические колонны выкрасили в грозный розовато-коричневый цвет, придававший лицам постояльцев оттенок сырого бекона. Ник клялся, что нынешняя владелица, англичанка, встретившая нас радостными криками: «Дорогие мои!», на самом деле была евнухом в парике. Но я просто влюбилась в нее и ее отельчик, напомнивший мне о тех местах, где мы останавливались в Новом Орлеане, тех, что папа называл «Соединенными Штатами Теннесси Уильямса, родиной неординарных: неестественных, неспокойных, невменяемых».
