Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
«То есть виноваты врачи?»
«Ну, методика операции была однозначно нарушена, и, конечно, при соблюдении операционного стандарта ничего подобного не произошло бы».
«И чем эта история закончилась для врача?»
«А ничем, — усмехнулся эксперт. — Мы же сами не имеем права напрямую запрашивать медицинские документы из поликлиники или больницы, а действуем только через правоохранительные органы. Так и в этот раз: я послал несколько запросов с просьбой предоставить мне такие документы, хотя бы для того, чтобы узнать, в какой больнице была проведена операция. Но ответа не получил — органам, судя по всему, проще закрыть глаза на произошедшее. Я с удовольствием сделал бы доклад на клинико-анатомической конференции для врачей — чтобы предостеречь их в дальнейшем от подобных ошибок. Но, увы, врачи, которые проводили операцию, наверняка даже не догадываются о ее исходе».
Заметив мой удивленный взгляд, эксперт продолжал:
«А чего вы удивляетесь? Такова реальность. Лучше вообще не болеть».
«То есть, по-вашему, лучше умирать молодым?»
«Это смотря для кого. Да и возраст тут не имеет большого значения. Родственникам легче, когда человек умирает долго и они успевают смириться с его скорым уходом и даже привыкнуть к этому факту. Смерть воспринимается ими как явление, безусловно, печальное, но ожидаемое, и горе их не столь тяжело, нежели вызванное внезапной смертью. А для человека, наоборот, лучше и удобнее умереть скоропостижно, без мучений и осознания неизбежного конца. Но этим награждается не каждый».
«А вы сами думали о том, как умрете?» — спросил я.
«Думать на эту тему — занятие неблагодарное и бесполезное. Один человек, размышляет об этом постоянно и живет долго, а другой… — эксперт посмотрел на меня внимательно и как-то торжественно, — совершенно не задумывается над этим и умирает в расцвете сил и карьеры. За многие годы работы с мертвыми людьми я понял, что смерть, какая бы она ни была, отвратительна. Красивой смерти, такой, как иногда описывают в книгах: «она лежала в гробу как живая», «она будто спала», «на щеках играл румянец», — не бывает. Вместе с тем, смерть неизбежна, непредотвратима, и от осознания этого факта можно сойти с ума. Но человек устроен так, что подавляющую часть его времени не занимают мысли о смерти, и это правильно. Надо жить, надо оставить что-то после себя.
Я, конечно, думал о своей смерти, но все мои размышления всегда сводились к одному: я не хочу знать, как и когда умру, но когда это случится, я постараюсь вести себя достойно. Надеюсь, что не доставлю родственникам больших хлопот своим уходом, во всяком случае, мне этого не хотелось бы.
А вы когда-нибудь представляли себе, как умрете?» — вдруг спросил эксперт.
Я задумался. Разве что в раннем детстве, будучи обиженным на родителей, я воображал себя лежащим в гробу в окружении безутешных родных и, как бы смотря на все это со стороны, спрашивал родителей: «Ну что, довольны? А вы меня ругали…»
«Нет, я как-то не касался этой темы. Впрочем, раз вы спросили… наверное, я хотел бы умереть в своей постели в окружении родственников, лет в сто».
«Скучно, банально и, самое главное, неосуществимо, — покачал головой эксперт. — Важно ведь то, как вы жили, а не сколько. Обратите внимание: подавляющее большинство великих и просто знаменитых людей умерли, не дожив до ста лет, да и смерть их не была связана с постепенным старческим угасанием. И наоборот, миллионы никому не известных людей, представителей так называемой «серой массы», умирают в своих постелях в почтенном возрасте. Случаи, когда человек живет ярко и долго, редки. Однако ведь далеко не каждый из нас амбициозен и желает добиться чего-то большого, оригинального и неповторимого. Многие просто плывут по течению, живут потому, что живут, и не способны на Поступки».
«То есть вы на стороне того сокола?» — съехидничал я.
«Из той сказки, которую Пугачев рассказывал Гриневу? — спросил эксперт, обнаруживая знакомство с прозой Пушкина. — Да, наверное. Скорее всего, да. Меня только немного пугает тот факт, что время бежит слишком быстро, и можно не успеть сделать что-то «соколиное». К тому же жизнь или, вернее, тот, кто всем рулит, ироничен: только ты расправил крылья и сложил в своей голове план покорения мира, как вдруг — раз и, например, саркома».
«Уже во второй раз он цитирует Воланда», — подумал я.
«…Да, да, саркома, товарищ Воланд и в этом был прав. И какое уж тут покорение мира, если в голове мысли совсем другого рода: как лечиться, стоит ли лечиться, что будет с твоей семьей, сколько осталось жить… И начинает человек мотаться по больницам, а дальше — операции, химиотерапия, потом народные средства, настойки, травки, заговоры и всякие другие бесполезные вещи. Я привел саркому просто как пример, на самом деле хватает причин, по которым в относительно молодом возрасте можно сыграть в ящик. Впрочем, не нам выбирать, когда и как умереть. Самоубийц я не беру в расчет».
«Скажите, — решился я на вопрос, который никак не мог нормально сформулировать, — а люди вашей специальности — верующие?»
Мой собеседник как-то тихо улыбнулся и внимательно посмотрел на меня. Тот изучающий взгляд исчез. Я вдруг увидел и даже почувствовал какую-то глубокую сочувствующую печаль, исходящую от этих глаз, как будто доктор хотел мне в чем-то помочь, но не мог этого сделать. Я не понимал, с чем связаны эти мои мысли, и боялся понять. Мои первоначальные планы разговорить эксперта, расположить его к себе и потом напроситься к нему на работу вдруг показались мне смешными и глупыми. Человек, который смотрел на меня, абсолютно точно, что называется, «видел меня насквозь», и даже мои вопросы он знал заранее. Внезапно я ощутил себя голым перед ним. Чувство громадной усталости начало постепенно охватывать меня, начиная с ног, которые почему-то стали тяжелыми и холодными, и поднимаясь к коленям и выше, к животу, к груди; сердце как будто замерло, и в этот момент эксперт ответил.
«Знаете, нельзя до поры до времени влезть в голову к другому человеку. Мои коллеги — обычные люди. Таких было много и вокруг вас, вы общались с ними, спорили, соглашались или нет, вместе работали, выпивали, может быть, строили планы, занимались любовью… Я думаю, что верующим в той или иной степени является каждый, только вера у всех разная. Согласитесь, что демонстрировать какие-то религиозные действия, соблюдать обряды — не всегда означает верить. И наоборот, человек, публично отрицающий все вышеперечисленное, возможно, искренне верит, только по-своему. Вы же спрашиваете не о каком-то религиозном поведении людей, а, наверное, подразумеваете веру искреннюю?»
Я попытался кивнуть, но эксперт уже продолжал:
«Могу сказать только за себя. В доме у моей бабушки, на кухне, висела икона вроде бы Казанской Божьей Матери. Самая обычная, напечатанная на бумаге и выцветшая от времени. Я ее почти не замечал и никогда не спрашивал у бабушки ни о ней, ни о религии вообще. Иногда я видел, как бабушка произносила про себя молитву, и в эти редкие моменты мне почему-то даже становилось страшно. В семье мы о Боге не говорили, и я рос самым обычным советским ребенком, воспитанным книгами и полностью арелигиозным. Желания понять веру и приобщиться к ней у меня никогда не возникало, хотя я и был крещен во младенчестве по настоянию бабушки. Позже, в перестроечные времена стало модно быть «верующим» человеком, вчерашние атеисты, партийные работники потянулись в храмы, принялись публично креститься и всячески демонстрировать свою принадлежность к определенным конфессиям. Мне это казалось лицемерием, я всегда думал, что в вере самое главное — искренность. Вместе с этим я начал понимать, что человек по своей природе — существо слабое и нуждается в Боге, в чем-то или ком-то, кто сильнее и умнее его. Я захотел больше узнать о религии. За те годы, что прошли с того момента, я перечитал много литературы, Библию, Коран в трех переводах, хадисы, побывал в разных странах на службах в православных, католических, индуистских, буддийских храмах, в мечетях, разговаривал со священнослужителями — представителями различных конфессий. Я до сих пор пытаюсь многое понять и до сих пор не понимаю. Одно я знаю наверняка, и в этом, несомненно, сыграла роль моя работа: душа существует. А раз есть душа, то, следовательно, с концом биологической жизни жизнь сама по себе не заканчивается, начинается другая форма существования. Помните, я говорил о том, что эксперт в своей работе находится между двумя жизнями — этой, земной, и той, которая будет?»
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 43
