Вернулся около пяти взбешенный, весь не остывший от беседы , – рассказывает А. Кондратович. – Садится.
– Ну что вам сказать? Дело наше плохо. Все свелось к Федину, и он, наверное, единственный камнем стоит поперек всего. Я сказал ему откровенно: «Константин Александрович! Сознаете ли вы, что принимаете на себя тяжелую ответственность? Вы останетесь с этим». Я почувствовал, что остальные не против, скажи он хоть одно слово «за». Но он не говорит его. Он повторяет глупые слова: «Что же мы, станем перед ним на колени? (А. Кондратович. Новомирский дневник. С. 161).
Вряд ли кто возразит против того факта, что фигура А. Солженицына с особой резкостью вычерчивается на общем литературном фоне, что этот писатель вызывает к себе особо горячие симпатии – с одной, особо жесткую неприязнь – с другой стороны.
Нельзя, Константин Александрович, уклоняться от того очевидного факта, что Солженицын – с его «Иваном Денисовичем» – это не частный случай литературной жизни, хотя бы и примечательный как явление редкого художественного дара. Это тот случай, когда небольшое по объему и как бы непритязательное по своим задачам произведение делает в литературе погоду, влечет за собой далеко идущие последствия.
Вы также знаете, что я неоднократно высказывался и здесь, и в Секретариате это зафиксировано, и в ЦК в Вашем присутствии, например, по вопросу о цензуре, да и о том, что касается личной судьбы Солженицына, пожалуй, даже резче, чем он.
И до крайности огорчает позиция, занятая Вами в последнее время в отношении всего этого «дела». Вы говорите: пусть, мол, Солженицын сперва даст отповедь «западу», поднявшему в связи с его «Письмом» «разнузданную антисоветскую шумиху» в печати и по радио. В противном случае не печатать его «Раковый корпус», не издавать книгу рассказов… не ограждать члена Союза писателей А. И. Солженицына от получивших широкое распространение клеветнических измышлений насчет его биографии. Иными словами, не только оставить без внимания все, о чем взывает «Письмо», но и предать самого Солженицына политическому остракизму, несмотря на никем не оспариваемую – ни в одном пункте – сущность его «крика души».
Опубликование «Ракового корпуса», которое само по себе явилось бы событием в литературной жизни, рассосало бы образовавшуюся из задержанных рукописей «пробку», как это бывает на дороге, когда головная машина тронется. Это было бы бесспорным благом для советской литературы на нынешнем ее, скажу прямо, весьма невеселом этапе…
И это все теперь зависит целиком от Вас, Константин Александрович, – только от Вас.
Ответственность, какую Вы, Константин Александрович, нынче берете на себя во всем этом деле, имеющем такие болезненные симптомы на будущее нашей литературы очень велика, и не думаю, что она Вам легка.
Надо кончать с этим делом, дорогой Константин Александрович (Слово пробивает себе дорогу. С. 299–311).
А дальше: дал двум-трём близким приятелям, – комментирует А. Солженицын, – и кто-то из них, соблазнясь, швырнул письмо в Самиздат. Твардовский только ахнул вослед (А. Солженицын. С. 210).
Уже 31 января об этом письме ЦК КПСС проинформировал новый председатель КГБ СССР Ю. В. Андропов, приведя в своем донесении отрывки из него, «полученные, – как сказано, – оперативным путем» (Кремлевский самосуд. С. 72–75). А само письмо Твардовского, не предназначенное для публичного распространения и, уж тем более, для передачи за рубеж, было опубликовано мюнхенским журналом «Посев» (1968, № 10).
7–15 января. В Москве и Ленинграде гастроли Симфонического оркестра Би-би-си. Один из дирижеров – выдающийся французский композитор-авангардист Пьер Булез. На концертах, проходивших под его управлением, звучат фрагменты оперы Берга «Воццек», Шесть пьес и Вариации Веберна, Пять пьес Шёнберга, а также собственное сочинение Булеза «Взрыв» (Eclat), вызвавшее бурную реакцию публики – от возмущения до восхищения. Молодые советские композиторы встретились с Булезом в квартире Эдисона Денисова.
