случается при подобных обстоятельствах, появилось несколько лже-Неронов.
Один из них успел появиться в том же 68 году, возбудив в провинциях Азии и Ахайи живые чувства любопытства, надежды и ужаса (Ренан). По одним, он был понтийский раб, по другим итальянец, но тоже из рабского сословия. Он очень походил на покойного императора: те же большие глаза на — выкате, то же пышное обилие густых волос, та же зловещая осанка, то же надменно-брезгливое выражение лица, — словом, вся та же голова — свирепая и театральная; подобно настоящему Нерону, он мастерски играл на кифаре и пел. Самозванец образовал вокруг себя первое ядро — как бы зародыш бунта, набирая на службу беглых солдат, бродяг и разбойников, и осмелел настолько, что дерзнул предпринять морскую экспедицию с целью захватить Сирию и Египет, но был выброшен бурей на Кифнос — один из островов Цикладской группы. Этот остров он обратил в очаг довольно деятельной пропаганды, увеличил свою шайку, переманив к себе некоторое количество солдат, возвращающихся с Востока, купался в крови, творя суд и расправу, грабил купцов, а рабов привлек на свою сторону и дал им оружие. Волнение было велико, особенно среди простонародья, склонного, по своему легковерию , влюбляться в самые нелепые слухи. С декабря 68 года в Греции и Азии не было других разговоров, как о воскресении Нерона. Ожидание и ужас росли с каждым днем; имя Нерона, славой своей наполнившее мир, опять кружило головы, наводя робких на трепетную мысль, что все ранее виденное ничто сравнительно с тем, что теперь придется увидеть (Ренан). Новому губернатору мало-азиатских областей Галатии и Памфилии Кальпурния) Аспренату посчастливилось захватить самозванца обманом, не без некоторого колебания со стороны офицеров и солдат действовавшей в этом предприятии эскадры. Любопытно, что триерархам дан был приказ овладеть лже-Нероном, кто бы он ни был. Латур Мен Ибар основательно видит в этом предписании неуверенность самого нового правительства (Гальбы) в том, что на Кифносе буйствует не настоящий Нерон, и что в Риме сожгли настоящего. По Тациту, голова лже-Нерона была доставлена в Рим и всех поразило сходство с покойным императором. Латур Сен Ибар прибавляет к этому, будто тело лже- Нерона, привезенное в Рим, было почтительно встречено народом и торжественно погребено. Этим он неудачно объясняет, что в Риме показывали две могилы Нерона — одну на Пинчио, другую — на пятой миле древней Кассиевой дороги.
Новые события, происшедшие в Азии или в Архипелаге, — суть и ход их невозможно восстановить в точности за недостатком известий, — еще более раздули волнение, прибавили масла в огонь. По блестящей, но бедно обоснованной гипотезе Ренана, некий пламенный неронианец, к репутации которого как страстного политического агитатора, присоединялась слава колдуна, объявил себя во всеуслышание партизаном Нерона — не то самозванца, сидевшего на Кифносе, не то самого покойного императора, по народному мифу, якобы бежавшего к парфянам. По всей вероятности, он принуждал мирных людей присягать Нерону, восстановлял его статуи, заставлял оказывать им почести; едва ли даже, — по крайней мере, иные так думают, — не была выпущена монета с чеканкой портрета и имени «Nero redux».
Ренан строит на фундаменте этой гипотезы знаменитую свою апокалиптическую теорию Нерона-антихриста, которую мы будем иметь случай подробно рассмотреть в «Арке Тита». Веру христиан в то, что Нерон жив, даже в конце IV века находит нужным оспаривать бл. Августин (Шиллер). А св. Амвросий Медиоласий провозгласил его «сыном дьявола».
В Персии, у парфян, столь привязанных к памяти Нерона, самозванцы его имени дважды пугали Рим, под властью новой династии Флавиев, — совершенно так же, как Польша XVII века смущала молодую династию Романовых, давая приют самозванцу Лубе, мнимому сыну Димитрия от Марины Мнишек и, следовательно, внуку Иоанна Грозного, прямому отпрыску угасшей династии Ивана Калиты. Одним таким самозванцем персеяне пугали Тита, другим — даже Домициана, и последний лишь с великим трудом добился от них выдачи этого человека, права которого шах грозился защищать даже оружием...
Мертвец этот страшно владел воображением своих современников. Историк Фанний, флавианец, думал написать резкий памфлет, в котором бичевал преступления покойного императора. Было готово уже три главы, как вдруг Фанний видит во сне: входит к нему Нерон, садится к нему на кровать, берет его рукопись и читает главу за главой, Дочитав, встал и ушел... Живость страшного сновидения настолько смутила Фанния, что он не посмел продолжать своего памфлета, заболел и умер (Плиний Младший). Плутарх передает видения некоего Феспезия, родом из Киликия, который, упав со значительной высоты, лишился чувств, почтен был умершим и посетил, в состоянии летаргического сна, адские бездны. Он видел в них душу Нерона. Адские мастера хотели перековать ее в змею. Но, вдруг, блеснул некий дивный свет, и из недр его таинственный голос повелел не ругаться над покойным цезарем так жестоко и перековать его в более симпатичное животное. Тогда из него сделали птицу выпь.
Это сказка показательна для мягкого отношения, которое встретила память Нерона в Греции, пятьдесят лет спустя после его смерти. Еще более благосклонно к Нерону мнение Павзания (в эпоху Антонинов), уже упоминавшееся в моей работе. (См. прим, в конце книги.)
Оставляя в стороне легенды, басни и сказки, символы, «Откровения» и прочие поэтические сплетения, окружившие память Нерона, нельзя не прийти к убеждению в одной истине, на дне их таящейся: Нерон проиграл свою конечную игру только по большой растерянности, не сосчитав имевшихся у него на руках козырей и вняв запугивающему ропоту смятенного, холопского двора. Он струсил преждевременно, смущенный денежной заминкой, недостачей хлебного подвоза в Рим и сопровождавшим это оскудение недовольством народным, испуганный изменой преторианцев и Нимфидия Сабина, бегством Тигеллина и паникой во дворце. В действительности же за ним оставалась еще громадная народность, которая могла сложить под его знаменем партию, гораздо более грозную, сильную и стройную, чем те, которые ему грозили.
Восстание, столь его перепугавшее, в действительности, тоже не двигалось с места после битвы при Безансоне, в которой 20.000 галльских повстанцев пало под мечами солдат Вергиния Руфа и кончил жизнь самоубийством благородный неудачник Юлий Виндекс. Вергиний Руф, — совершив разгром Виндекса «во имя порядка», в действительности же, совершенно случайно, просто потому, что не сумел сдержать устремившихся к междоусобию солдат[26], — соблюдал строгий нейтралитет, не выступая ни против Нерона, ни за Нерона, сам в императоры не желал и Гальбу к верховному сану проводить не намеревался. Бунтовал только Пиринейский полуостров — и то не весьма дружно. По торжестве своем Гальба жестоко расправился с
