— Куды вы? — сердито крикнул Муромец. — Сказано не замай!..
И длинный меч закружился над лежащим Тимоней. Печенеги частью пали, частью отступили, и одним движением лапы вздёрнул Тимоню Муромец на ноги…
— Вот так-то. Круши их, г…. эдакое!
Он посрамословить любил-таки, но добродушно, без злобы, вроде как для красы, для укрепления слова своего.
И ноги воев русских делали шаг вперёд. От этого шага вперёд душа крепла и веселилась, и ноги делали ещё два шага вперёд. И чёрное знамя, рея в туче пыли, тоже тихонько вперёд продвигалось… Чувствовалось, что вот ещё одно крошечное усилие, и степняки побегут. И не вытерпело ретивое старого Блуда: князь он, конечно, князь, но и русскому имени порухи терпеть тоже не полагается! И он блеснул испытанным мечом своим:
— Ну, потягнем, ребятушки!..
И конники, стоявшие с князем и давно уже от нетерпения боевого изнемогавшие, блистающей лавой с криком бросились в самую гущу боя, туда, где чувствовался узел всего. Точно струна какая незримая, на которой держалось все, оборвалась вдруг, и взмятенные полки печенежские понеслись по всем направлениям в степь зелёную. Русские конники преследовали их. Только Муромец, пешой, остался среди убитых и раненых: пучком травы он обтирал текущую из копьевой раны в руку кровь.
— Всего, стервец, окровенил!.. — бормотал он. — И рубаху новую изгадил…
Попытались было печенеги, по обычаю своему, отступив, снова ударить на врага, но этот всплеск был последним: снова дружно, с огнём, нажала русская рать, и снова степняки обратились в бегство. Урень на скаку оборотился и наудачу пустил стрелу. Старый Блуд, взмахнув руками, тяжело рухнул с коня в притоптанную, пыльную траву: стрела, попав ему в глаз, сразила старика насмерть. Неподалёку от него, среди печенежских тел, лежал, широко раскинув руки, недавно пламенный, а теперь недвижимый и кроткий Якун.
Поле битвы затихало. Вдали летали ещё всадники и иногда видны были лихие сшибки. Степной ветер относил тучу пыли на светлую гладь Днепра. Ярче заблистало солнце благодатное. И среди расстроенных, но радостных полков гордо реяло чёрное, золотом шитое знамя великокняжеское…
...........................................
Многих добрых воев недосчитались с обеих сторон в тот день, но пьяны были громовой победой полки русские. Володимир, справивши по павшим тризну, отрядил часть войска на бережение каравана к порогам, а сам с дружиной повернул к Киеву. Серебряные трубы нарядно играли в зелёном раздолье степей, возвещая славу князю и храбрым воям его. И думал Володимир, кого бы теперь поставить вместо старого Блуда на челе рати своей. Старе всех был Муромец, но по службе был он моложе всех. А с другой стороны, чуялось как-то, что лесной богатырь этот — сама Русская земля точно.
— А что сказал бы ты, Муромец, если бы я тебя старшим дружинником поставил? — тихонько сказал ему Володимир.
— Нет, нет, и думать того не моги, княже!.. — точно испугался Муромец. — К чему это пристало? Николи моего согласу на это дело не будет — я лучше назад, коли так, отъеду…
— Да отчего?!
— А оттого… Мало их, что ли, у тебя?.. Любого выбирай… А моё дело, княже, сторона… Вот на Киев придём, ты вели дать мне конька какого поспособнее, это так, а это ни к чему… А говорили все: печенеги, печенеги… — чтобы переменить разговор, заключил он. — А по-моему, просто г…. — пришил он по-суздальски. — Н-но, ты, волчья сыть, поворачивайся, — недовольно прикрикнул он на своего форсисто играющего коня. — Скоро отдыхать будем…
XXIII. ЛЮБОПРЕНИЕ
И бе в россах великое смешение и любопрение.
С великою славою вернулся молодой князь в свой стольный Киев. Лето склонялось уже потихоньку к осени, но до выезда на полюдье было ещё далеко. И дружина проводила время как полагается: в шумном пировании. Не отставал теперь от неё и возмужавший князь.
И со всех концов земли тянулись в Киев послы от иных земель на поклон словно из ничего встающей земле Русской. Князь всех без различия, как по закону дедовскому полагается, принимал с ласкою, сажал за почётный пир и усладительно беседовал с ними, дивясь премудрости их великой. И на людях тихонько, незаметно он учился понимать жизнь и из парня-увальня превращался всё более и более в смекалистого хозяина. И незаметно, потихоньку всё крепче и крепче прибирал он к рукам дружину свою и не стеснялся посылать своих богатырей и по невесту, ежели так случалось, и за лебедями в луга днепровские для княжого стола.
Языческая Русь победила в княжом тереме, но, победив нововеров, она не могла всё же победить духа времени. Молодая Русь жила в непрестанном общении с соседними народами, от болгар волжских и хозар до урманов, греков и латыни всякой, и это общение тихонько подкапывало веру в то, что только на Днепре люди все знают. Даже в палаты самого князя забиралась потихоньку эта новая жизнь: не только тихая Оленушка представляла её там, но и другие жены князя, чехини, приведённые из далёких краёв. А гости торговые, которые плыли в Киев и чрез Киев со всех концов, бойкий народ, который за словом в карман не лазил?.. И ничто не было так Володимиру любо, как за чашей доброго вина или меду старого стравить всех этих учителей своих промежду себя: пыль иной раз столбом стоит от любопрений этих самых!
И об одном только жалел князь: что не знает он грамоте. Книга представлялась ему, да и всем в те времена, каким-то чудом волшвеным: глядит человек очами в эту страницу, закорючками всякими покрытую, и видит века минувшие, узнает, как и где какой народ жил, и что будет человеку за могилой… Недаром у Оленушки образ один среди других богов её был: стоит престол, а на престоле книга. Оленушка объясняла, что книга эта — Премудрость Божия, а по-ихнему выходит святая София… Она не раз принималась учить своего князя грамоте — милое сердце её простило все и даже привязалось к нему, — но Володимир как ни тужился, как ни потел, но в толк взять ничего не мог: уж очень все это премудро!..
Стояли ясные дни бабьего лета, когда женская Русь набожно правила праздник Мокоши пресветлой, женщины и рода покровительницы. Было самое лучшее время для ловов: и со стаей псов, и гоном с кличанами, и так, в одиночку, по ночам, на турий, лосиный или олений рёв. Но князю отлучиться из Киева было совершенно невозможно. Из Новгорода прибыл по своим делам и с поручением от Добрыни, наместника, именитый гость новгородский Садкё. Из Византии приплыло с данью и с подтверждением прежнего союза любви посольство. От великого кагана хозарского пришли тайно мужи обсудить возможности совместного выступления против степняков: из-за великой реки Волги, по-старинному Итиль, из-за степей бескрайних, надвигались тёмной тучей какие-то новые поганцы. Был тут и Берында-свещегас, которого князь любил стравить с иноземными гостями: такой бесстыжий, беда! Никому не уступит…
О делах с каждым князь говорил, понятное дело, порознь, в присутствии старых дружинников своих. Но каждый день сходились все гости в гриднице высокой, чтобы покалякать о том о сём за стопой забористого русского мёда, который все чужаки ценили весьма высоко. И молодой князь — его круглое, добродушное лицо немножко похудело, стало мужественнее, показались усики золотистые и с бритой головы молодецки спускался за ухо воинственный чуб — внимал их рассказам и смеялся до слёз, до икоты, когда они схватывались промежду собой.
