Оплошности, ошибки и забывчивость в повседневной жизни
Тот, кто решил ознакомиться с подробностями повседневной жизни Фрейда, узнать о его поступках, снах и поисках своего Я, а также покопаться в его семейной летописи с географическими и «кулинарными» описаниями деталей, сформировавших его еврейскую сущность, – тот должен быть готов к тому, что ему придется погрузиться в историю, полную неожиданностей, противоречий, путешествий и мифов. Но у нее есть одна особенность: именно эта история положила начало психоанализу. Фрейд, венский еврей, разрывавшийся между гетто и ассимиляцией, между своими библейскими предками и западными поэтами всех веков и народов, между Афинами, Римом и Иерусалимом, изменил наши представления об обыденной жизни. Обратившись к тому, что известно любому человеку, к фактам повседневной жизни, он продемонстрировал всем, что банальные и анекдотические ситуации являются источником мудрости и поучительности. Он возвел их в ранг достоинства, благородства, творчества и созидания. Идущее от сознания, явное, выставленное напоказ, теперь выглядело подозрительным и обвинялось в обмане и лжи. А тайное, абсурдное, противоречивое и непонятное неожиданно стало носителем новой истины. Оказалось, что помимо обычных категорий, характерных для всего явного, разумного и действительного, вне зависимости от того, к какой области это относится: политике, религии, науке или морали, существует еще одна реальность, общая для всех этих категорий – реальность психическая . И если бы эта гипотеза о бессознательном не изменила наши представления о мире и о нас самих еще столетие назад, мы смогли бы поверить в существование чего-то подобного, побывав однажды на карнавале в Венеции или Рио, где, как в перевернутом мире, все запрещаемое в обычной жизни становится дозволенным и все установленные правила отбрасываются и заменяются на свою противоположность. Но если Фрейд и любил поиграть с масками, любил представить себя то Фаустом, то Дон Жуаном, а то и самим Мефистофелем, если он не боялся схлестнуться со всеми демонами из преисподней, все же он оставался детищем своего века: он верил в Науку. Он хотел научным путем подтвердить то, что подсказала ему его поэтическая интуиция. Вот каким образом объяснял он свои действия: «То, в чем главным образом заключается характер научной работы, определяется не самой природой фактов, которые в ходе нее рассматриваются, а более строгим методом их установления и стремлением к всеобъемлющей связи».
Точно так же, чтобы доказать универсальность своего открытия, которое, по сути, было обязано своим рождением представителю национального меньшинства, каковым являлся Фрейд, он постоянно приводил самые распространенные, самые общие примеры. Свою интеллектуальную принадлежность к «господствующему большинству» он демонстрировал перед всеми при помощи своего прекрасного знания произведений классиков (Гомера, Вергилия, Гете, Софокла, Шекспира, Сервантеса, Данте – всех их он прочел в оригинале), через свою страсть к археологическим раскопкам и коллекционирование древностей, через свои римские сновидения и путешествия, через свое волнующее посещение Акрополя… Но не зашел ли он слишком далеко? Не раскрыл ли он то, что хотел затушевать? Кого, как не представителя меньшинства, могла заботить подобная проблема? Его причастность к западной общности не была чем-то, само собой разумеющимся, он не считал это самоочевидным, за это нужно было бороться, и борьба эта не прекращалась никогда.
Из его книги «Психопатология обыденной жизни» хорошо известен анализ случая забывания имени итальянского художника Синьорелли. А во второй главе этой книги под названием «Забывание иностранных слов» Фрейд рассказывает о том, как он возобновил знакомство с одним молодым человеком, встретив того в поезде. Оба они занимали одинаковое социальное положение и принадлежали к одной «этнической группе». Так вот как раз это указание на общую принадлежность к еврейской нации и на те ущемления, какие они из-за этого претерпевали, и лежало в основе той забывчивости иностранного слова, которую анализировал Фрейд.
Во время их разговора молодой человек жаловался на то, что «его поколение обречено на захирение, не может развивать свои таланты и удовлетворять потребности». Обличительную речь он закончил известным стихом из Вергилия на латинском языке: «Exoriar(e) aliquis nostris ex ossibus ultor! » Но одно слово из этой строчки – aliquis – он позабыл и попросил Фрейда помочь ему разобраться, почему это произошло. «Сейчас мы это узнаем, – спокойно ответил Фрейд, – только я прошу вас сообщить мне откровенно и без всякой критики все, что вам придет в голову в тот момент, когда вы без какого-либо определенного намерения сосредоточите свое внимание на позабытом слове».
Ассоциации молодого человека, связанные со словом «aliquis», поочередно воскресили в его памяти реликвии Симона Триентского, мнение святого Августина о женщинах, святого Януария и чудо с его кровью, происходящее в определенный праздник в одной из церквей в Неаполе, когда кровь святого Януария, хранящаяся в склянке, вновь становится жидкой, французскую оккупацию Италии, обвинения со стороны антисемитов в адрес евреев в том, что последние совершают ритуальные жертвоприношения, и, наконец, ход его мыслей привел его к одной «очень интимной вещи»: молодой человек опасался получить неприятное известие от своей любовницы. «Известие о том, что у нее не пришли очередные месячные?» – уверенно спросил Фрейд. – «Как вы смогли догадаться?» – «Без труда, – ответил венский Шерлок Холмс, – ведь вы меня достаточно хорошо подготовили. Вспомните обо всех календарных святых , о которых вы мне говорили, о переходе крови в жидкое состояние в определенный день и о том, в какое волнение приходит народ, если этого чуда не происходит… »
Но разве это состязание в области культуры, и культуры именно христианской, не привело всего лишь к скромному открытию того, что молодой еврей не желал рождения ребенка, который мог бы стать еще одним препятствием на его пути к успеху в венском обществе? И не принял ли Фрейд этот вызов собеседника, попросившего докопаться до скрытого смысла своей забывчивости, лишь в надежде «получить новый вклад в свою коллекцию»? Да, конечно, это была своего рода игра, в которую по обоюдному согласию решили поиграть попутчики. Но помимо этого совместного «развлечения» Фрейда и молодого человека «с университетским образованием» объединила главным образом их общая принадлежность к еврейской расе, общее стремление преуспеть и взять реванш над христианским большинством. И здесь мы вновь видим появление Рима и Ганнибала.
В самом деле, стихотворение, процитированное «амбициозным» молодым человеком, является отрывком из проклятия, которое произнесла карфагенская царица Дидона в адрес Энея и его потомков-римлян: «Оружие против оружия, которым сражаются наши два народа, они сами и их потомки». Карфагенский полководец Ганнибал продолжил этот ряд мстителей, ненавидевших римлян. А вместе с ним и Фрейд, с юношеских лет вставший на его сторону. Но свою битву он вел на вражеской территории и оружием врага, используя его мифы, его язык, его культуру и его интеллектуальные возможности. Двух попутчиков в поезде объединила не только их принадлежность к еврейской нации, но и общность культуры. Оба они обладали прекрасными знаниями в области истории, искусства, истории Церкви и ее отцов, мифологии, греческого и латинского языков, а также знали европейскую историю и были в курсе антисемитских настроений своего времени, особенно усилившихся в Вене после избрания ее бургомистром Карла Люгера. Если цепь ассоциаций позволила Фрейду добраться до причины забывания, причины очень личного характера, то культурный ряд, выстроенный для того, чтобы до нее докопаться, вобрал в себя весь социально-исторический опыт, который познали на себе венские евреи. Дети мелких торговцев – обитателей гетто, они благодаря эмансипации и получению политических прав смогли войти в круг либеральной буржуазии и интеллигенции. Но с закатом либерализма, сопровождавшимся подъемом пангерманского национализма и антисемитизма, равно как и возрастанием значения религиозной принадлежности для определения социального статуса личности, эти «эмигранты во втором поколении» почувствовали себя загнанными в ловушку. И они действительно оказались в ней, спустя тридцать лет нацизм ярко продемонстрировал это. Но в начале двадцатого века Фрейд и его попутчик пока еще думали, что могут путешествовать в западном поезде, не «оплачивая входного билета», по формулировке Гейне, то есть не меняя веры. Вслед за Дидоной и Ганнибалом они верили, что смогут взять реванш, что не всегда они будут в положении жертвы и покинутой женщины типа Дидоны, брошенной Энеем. А потом, разве не были они полноправными гражданами этого общества, чьи мифы, языки и культуру они так хорошо усвоили? И разве не знали они так же хорошо, если не лучше, его историю, его святых и святыни?
