Там на небольшой сцене на стуле сидел человек в нелепом и бедном клетчатом пальто и грел руки железным чайником. Вокруг сцены собирались столики, за ними дремали тепло одетые люди; мы выбрали столик с краю, нам тут же принесли чай и сладкие имбирные сухари, человек, принесший угощенье, поглядел на нас с удивлением.
Мама пояснила, что это, видимо, вечер поэзии. Раньше, во времена ее молодости, такие вечера проводились часто, потому что тогда, после Войны, поэтов объявилось неожиданно много, а развлечений, напротив, было мало. Правда, по словам мамы, поэты сейчас остались не очень высокого полета, так себе. Но потом и такие поэты куда-то делись, так что нам повезло, мы сможем послушать, возможно, настоящего.
Я редко слышала, как читают вслух стихи, если не считать тех, что читала мама на Рождество, или тех, что бабушка читала перед сном вместо колыбельной. Были еще абсурдистские хокку, посвященные фривольным приключениям поэта Басе, отец сочинял их по субботам за чтением газет и стаканчиком виски, а вечером, когда в дом приходили гости, зачитывал их публике с непременно каменным лицом. Были политические памфлеты, которые иногда между занятиями зачитывали с подоконников старшеклассники, они всегда это делали ядовито, в нужных местах вращая глазами и сообщая голосу излишнюю жирность и округлость, как бы намекая этим на водянку, которой страдал Император.
Я сомневалась в этом поэте в дурацком клетчатом пальто и клетчатых штанах; честно говоря, из-за этих штанов я опасалась, что поэт начнет сейчас читать нечто неприличное. Поэтому я сосредоточилась на чае и имбирных пряниках, которые оказались вкусными, но несколько суховатыми, приходилось слегка подразмачивать. Успела выпить две чашки, съесть восемь пряников и заскучать, но тут началось представление. Человек на сцене отставил чайник, расстегнул пальто, достал из внутреннего кармана книжку и стал читать. То есть сначала он представился – Сиро Синкай – и после этого стал читать.
Это длилось больше часа. Нет, не все время, несколько раз Синкай делал паузу, чтобы отхлебнуть из чайника, но потом продолжал. И все эти полтора часа мы слушали его стихи.
И это были удивительные стихи. После окончания представления мама ничего не сказала, но когда Синкай начал стеснительно продавать свои книги, она купила две. Но лучшего стихотворения в книге не оказалось, и тогда Синкай записал мне его на мятом оберточном листке.
Позже, когда я закончила школу и перешла в университет, Синкай был уже другим и стихов больше не сочинял, во всяком случае, я их не слышала. Он вел на радио передачу «Лотос и Погром», где от имени вымышленного либерал-демократа Дзюинтиро Гэта призывал народ к консолидации и национальному пробуждению. Тогда я не знала, что Синкай – брат императорского доктора, но его передачи слушала не без удовольствия – на протяжении трех лет каждую программу он начинал с одной и той же фразы: «Друзья, помните – на высшей ступени пирамиды цивилизации находится японский мужчина, на низшей же ее ступени распростерта корейская женщина». Он был удивительно серьезен в те годы.
В середине передачи Синкай громко выпивал стакан виски, говорил, что жизнь – трудная штука, после чего следовал обязательный рассказ про бесчинства тысяч и тысяч корейцев, которые повинны в Войне и тьме над миром и, будучи навечно и без сомнения заслуженно изгнанными из пределов Империи, умудряются пробираться на многострадальный Сахалин, где селятся в распадках, норах и логах и оскверняют сушу, воду, воздух. Про сонмы китайцев, непосильным ярмом повисших на тощих шеях налогоплательщиков и жирующих на Сахалине в своих зловонных фанзах – вместилищах всех пороков, что может представить человек. Про американцев, которых на Сахалине больше, чем способно вынести сердце пламенного патриота, и пусть они как звери сидят на Сахалине в надежных клетках – самим своим существованием они оскорбляют память всех тех, кто пал от их нечестивых рук. Заканчивалась «Лотос и Погром» тоже всегда одинаково – фразой, ставшей лозунгом многих групп, примкнувших к запрещенной впоследствии либерально-демократической партии: «Сахалин должен быть санирован!»
Передача подавалась как сатирическая, высмеивавшая затхлую атмосферу тех собачьих лет, когда Война осталась позади, а четкой картины развития еще не обозначилось и общество пребывало в состоянии идеологического коллапса; однако зажигательные речи Гэта находили в душах национально настроенных подданных живой отклик, и закончилось все это так, как не ожидал и сам Сиро, – в одно прекрасное утро сторонники санации Сахалина погрузились на три довольно вместительных баркаса и, распевая народные песни и скандируя воинственные речовки, взяли курс на север. В проливе Лаперуза баркасы были перехвачены миноносцем береговой охраны «Роберт Ли», потребовавшим прекратить рейд, но либерал-демократы в запале не сумели остановиться, и один из баркасов наткнулся на боевой корабль. Были погибшие, были раненые. После этого «Лотос и Погром» закрыли, а Синкая уволили; обозленный, он начал выпускать уже откровенно антиправительственный листок «Агент V» и распространять его по подписке среди студентов технических вузов. Раздосадованный бестолковостью патриотов, он создал ячейку радикальных либералов, на чем в результате и погорел и был сослан в префектуру Карафуто. Ирония судьбы закинула Синкая сюда, на Сахалин, в место, которое он призывал очистить посредством применения атомного огня и химических боеприпасов.
В газетах писали, что при задержании Сиро Синкай оказал сопротивление – столкнул с лестницы жандарма, укусил другого, выбежал на улицу, облил себя из канистры и грозил самосожжением; впрочем, впоследствии выяснилось, что в канистре не бензин, а моча. Естественно, я не могла не поинтересоваться у надзирателя, как обстоит дело с самоконтролем у Сиро сегодня, на что надзиратель ответил, что на текущий день экс-поэт пребывает в совершенном равновесии духа; сразу по прибытии в «Трех братьев» Синкай встал на путь исправления, сотрудничает с администрацией и участвует в самодеятельном ансамбле народной песни «Токкофуку».
Я не совсем поняла, как можно участвовать в самодеятельном оркестре, находясь в камерах, и надзиратель пояснил, что с восьми до девяти часов заключенным открывают окошечки в дверях, в которые они и поют. Синкай же, несмотря на его прежний радикализм, ныне абсолютно безобиден; ум же его остр, как и раньше. Так что можно входить к нему без всяких опасений; само собой, наша беседа должна состояться в присутствии представителя администрации.
Я не могла упустить такой возможности. Мы вошли в камеру, и заключенный в оранжевой полосатой робе с почтительностью приветствовал нас. Я отметила, что сегодняшний Сиро Синкай выглядел несколько иначе, чем в годы «Лотоса и Погрома»; в те времена, когда он призывал к решительному броску на север, он был рыхлым нескладным юношей с крупными чертами лица, с вывернутыми губами и мясистым носом, потный и суетливый. Теперь передо мной стоял жилистый человек со страшной сухой мускулатурой; каждое мышечное волокно было сепарировано канатами сухожилий и венозными буграми, при всем при этом плечи, грудь и руки его покрывали густые черные волосы. Голова Синкая была обмотана блестящей цепью, на другом конце которой висела кандальная гиря. Когда мы вошли, Сиро упражнял трапецевидные мышцы, вены на его шее и голове вспучились, и казалось, что он вот-вот взорвется от напряжения; я внезапно почувствовала себя очень незащищенной, даже несмотря на свои пистолеты. А еще я порадовалась, что рядом со мной Артем. На фоне Сиро Синкая он выглядел тощим мальчишкой, но его присутствие отчего-то вселяло в меня уверенность и силу.
