Пришел я тогда к нему, уже опираясь на палку. Дело в том, что все происходившее не могло в конце концов не отразиться на моих нервах. Я заболел острым приступом того, что сейчас называют радикулитом, а тогда называли люмбаго. Мне посоветовали так называемое горное солнце. Я поехал в клинику, где делали эту процедуру, и меня облучили в течение пяти минут. После этого на позвоночнике образовался круг величиною с блюдце, как будто от очень темного загара. Немного помогло, но не надолго, и я залег у себя дома. Об этом узнал Николай Михайлович, и вскоре его лакей прибыл ко мне и сообщил, что великий князь приедет меня навестить.
Это меня обрадовало и тронуло, но привело в панику Дарью Васильевну.
— Великий князь! Какой ужас! Что я надену и чем я его буду угощать? — забеспокоилась она.
Я сказал:
— Переодеваться не нужно. Черное шелковое каждодневное платье будет как раз хорошо.
— А на голову? — не унималась она.
— На голову можно было бы косынку сестры милосердия, но ведь я не ранен, а лишь болен.
— Ну, тогда какой-нибудь чепчик. Да, но угощение!?
— Черный кофе, который вы удивительно варите, и миндальное печенье.
— Так Лиза ему отворит дверь?
— Нет, Лизу надо вообще куда-нибудь убрать, — решил я. Лиза, моя горничная, была не очень приятна. — Сами извольте открыть дверь.
— Надо помочь снять пальто?
— Не пальто, а шинель. Не надо помогать.
— А я всегда помогала папе снимать шашку.
— Он приедет без шашки, но с лакеем, который и снимет ему шинель.
— Значит, открыть дверь.
Я перебил ее:
— Да, и бежать на кухню готовить кофе и принести его на подносе. А я буду лежать и скажу великому князю: «Вот ангел, который меня лечит».
— Этого не надо, — возразила она решительно.
— А как же тогда?
— Скажите: «Вот сестра, которая меня лечит».
* * *
Все прошло благополучно. Раздался звонок, и сейчас же после этого вошел лакей и сказал:
— Его высочество!
Великий князь вошел в переднюю, и его провели ко мне в комнату. Он был одет по-домашнему, в военной серой тужурке с погонами. Я извинился, что лежу.
— Что у вас, Василий Витальевич?
— Разболтался немного, Ваше высочество. «Так я же не могу!», — произнес я плаксивым тоном.
Он улыбнулся и сел в кресло. Кресло было удобное. Оглянув комнату, он живо спросил, указывая на икону:
— А это что?
— Это Дубенская Божья Матерь.
— Дубно? На Волыни? «Приключения князя Воронецкого»? — быстро выпалил он.
— Именно. Ваше высочество, у вас превосходная память.
— Вы эту икону видели лично?
— Да, видел лично в Дубенском монастыре, на острове. Нашел ее с трудом. Монахи не знали, где икона, подаренная в шестнадцатом веке князем Острожским. И притом она была гораздо меньше, чем вот эта копия, и без жемчужной короны и покрывала.
— Куда же делся жемчуг?
— Ваше высочество, жемчуг-то был настоящий.
— Понимаю. На этой копии бусы и камни, конечно, из стекла. Но вышло необыкновенно красиво. Кто это вышивал?
В это время раскрылась дверь и вошла миловидная Дарья Васильевна в белом чепчике и черном шелковом платье и с подносом в руках.
Я сказал:
— Ваше Высочество, разрешите предложить вам чашку кофе. Сестра, которая за мною ухаживает, варит кофе просто превосходно. Она же и вышила эту икону. Разрешите вам ее представить.
— Мы уже познакомились в передней.
Она подошла и поставила на столик кофе. Улыбалась вежливо, но без всякой угодливости. В ней была и польская кровь, смесь нежности и горделивости.
Великий князь еще раз взглянул на иконку и сказал:
— Превосходно! Но у вас, наверное, был какой-нибудь рисунок?
— Да, — ответила она, забыв прибавить «Ваше высочество». Вместо этого она прибавила:
— Сейчас!
И исчезла. Через минуту вернулась с раскрытой книгой в руках. Это была книга Батюшкова «Волынь», и в ней было изображение Дубенской Божьей Матери в пышном венце из перлов и драгоценных камней. С венца спускалось на плечи покрывало тоже из жемчуга. На плече — крупный камень-застежка. Младенец тоже был в жемчугах.
Великий князь взял Батюшкова и рассматривал изображение в книге, сравнивая его с той копией из бус и «рубинов», что стояла в углу. Затем заметил:
— Копия выполнена очень точно. Но Дубенская Божья Матерь, что стоит в углу, хотя она из бус и фальшивых камней, гораздо красивее.
Потом он заинтересовался подробностями работы. Дарья Васильевна рассказывала без всякого смущения, так что я просто удивлялся.
Великий князь выпил чашку кофе и попросил другую. И миндальные шарики ел с таким удовольствием, как будто он в жизни не ел ничего подобного. Естественно, что глаза Дарьи Васильевны сияли от счастья. А у меня даже прошла мигрень, которая мучила вдобавок к люмбаго.
Поговорив еще некоторое время, великий князь стал собираться.
— Выздоравливайте.
Затем попрощался. Проводив его в переднюю, Дарья Васильевна вернулась.
Я спросил:
— Что с тобою? Ты так разговаривала с его высочеством, как будто с детства с ним знакома.
Она ответила вызывающе:
— Это потому, что он человек.
Я перебил и продолжил ее слова, подражая ее голосу:
— А мои петербургские дамы…
— А твои петербургские дамы кривляки.
— Значит, все в порядке.
* * *
Да. Все оказалось в порядке. Великий князь оказался не кривлякой. Когда пришла смерть, он встретил ее достойно. Достойно самого себя и Романовых.
Впрочем, и Рюриковичи говорили:
— Мертвые бо сраму не имут.
* * *
Позже, не помню точно когда, ко мне в Киев приехал значительно младший меня по возрасту некий Балицкий. Я его знал когда-то студентом Петербургского Политехникума. Он женился на красивой поповне с юга, которая была украшением в своем малороссийском платье на собраниях монархистов. Проявив деловитость, он основал первые в России курсы, кажется, счетоводства, назвав их еще до войны Петроградскими курсами.
За свои политические взгляды он при большевиках попал в Петропавловскую крепость и в ней сидел одновременно с великим князем Николаем Михайловичем.
Ему, Балицкому, удалось каким-то образом выбраться из Петропавловки, и он, решив больше не искушать судьбу, бежал из Петрограда. Явился он ко мне под свежим впечатлением происшедшей трагедии. Он рассказывал:
