— Эй, усатый, такси надо? — спросил его один из тех, что ловят клиентов на автобусных и железнодорожных вокзалах, тех фокусников, которые из двух километров делают пять, катая кругами или провозя самым длинным путем, из тех энциклопедистов, что разбираются в природе человека, в божественном устройстве звездного неба, а также в политике, спорте, искусстве, медицине, толковании Библии, Корана, Торы и прочих священных писаний, во всем в подлунном мире; из тех моралистов и зловещих пророков с водительскими правами в кармане, которые кричат, что все в этой стране пошло прахом и что этому народу спасения нет, потому как он безнадежен, из тех чоранов и газдановых, лангов и польстеров, которые знают о каждом человеке абсолютно все. Для этого им достаточно на пару мгновений уловить ваш взгляд в зеркале заднего вида, пока счетчик отстукивает и ветры дуют над большим провинциальным городом, то есть, я хочу сказать, над столицей, в зависимости от того, кто смотрит, какими глазами и с каким настроением. И что хочет увидеть.
— Нет, спасибо, — вежливо ответил профессор Попович и обошел его. Потом увидел меня, стоящую с глупой бумажкой, на которой была обозначена его фамилия. И улыбнулся.
— Добрый день, — сказал он. — Вы меня ждете?
— Да. Если вы тот самый…
Он протянул руку. Ладонь у него была широкая, как подушка.
— Очень приятно, я профессор Попович.
— Ирена. Ирена Пецикоза.
— Пецикоза-Мушкатирович?
— Именно так.
— Замечательно! Мы коллеги. Мне ваша фамилия знакома по журналам. Вы ведь занимаетесь коллективной терапией, это меня тоже интересует, но…
Он замолчал. Потом продолжил без всякой связи, осмотревшись кругом:
— Белград совсем не изменился. Все то же самое, будто и не было двадцати лет, словно я вчера уехал, на затянувшийся уикенд. Я не мог рассмотреть страну, мы ехали ночью, но похоже, о ней можно сказать то же самое: все осталось, как было. У меня все затекло от сидения, нас почти два часа продержали на границе…
— …ровно столько я могла бы еще поспать…
— …так вы все это время меня ждали, извините, спасибо вам большое, вы ведь спокойно могли уйти, я бы сам справился, какие проблемы, ведь я здесь все знаю…
— …да что тут такого, это ведь в порядке вещей, да и приличия требуют, чтобы встретить вас после такого долгого отсутствия…
— …именно так, по дороге я все время думал, кому бы сообщить о приезде, у меня ведь здесь много знакомых, прежних друзей, да и бывшая жена, наверное, все еще здесь, но какого черта оповещать их о своем прибытии, я ведь с ними не общался с тех пор, как начались бомбардировки, тогда еще все они, слава богу, были живы и здоровы. И зачем нужны были эти бомбежки!
— Как сказать. Во всяком случае, они оказались важны для нашей коллективной терапии.
— Ха, это вы здорово подметили. Как будем добираться до гостиницы, возьмем такси или городским транспортом?
— Я могу вас подбросить. У меня машина метрах в ста отсюда. Едва удалось припарковаться, это примерно полпути до гостиницы, правда, в противоположную сторону. Лучше всего пешком, если только вы не сильно устали.
— Конечно, устал, после стольких часов сидения в автобусе. Ни тебе почитать, ни поспать, да и в окно не посмотреть, только полудрема и темень за окном. Что только ни приходит человеку в голову в таких условиях, мы и в самом деле не хозяева собственных мыслей.
«Этот человек неглуп», — подумала я про себя, словно бы была хозяйкой собственных мыслей. И оборвала его:
— Так чего ради вы мучились, почему не полетели самолетом?
— Боюсь летать. Именно так, паралич души, не помогают ни терапия, ни алкоголь, ничего. И знаете, почему?
— Почему?
— В детстве я хотел стать летчиком. А потом все рухнуло… Когда я впервые вошел в самолет, случился конец света.
— Да, бывают провалы.
— Да.
В это мгновение я осознала, что мы понимаем друг друга. Такое происходит или не происходит; кого-то вы понимаете сразу, при первой встрече, после двух-трех слов, а с иным — никогда, к сожалению или к счастью. А случается, что вы живете с кем-то много лет, кто должен быть для вас близким человеком, но неожиданно перестаете находить с ним общий язык. Просто не получается, и невозможно объяснить, почему. Иной раз это становится причиной травмы. Знаю, ведь я занимаюсь именно такими случаями: люди годами живут вместе, а друг друга не понимают. Но хуже всего, когда отсутствие взаимопонимания превращается в привычку и длится всю жизнь. То есть — когда непонимание становится самой жизнью.
— Хорошо, давайте пешком.
Мы пошли по забитой машинами улице, потом свернули в парк, пересекли его по диагонали, направляясь к гостинице. Колесики его чемодана подпрыгивали на неровностях тротуара. Похоже, именно они вернули его к предыдущей теме.
— Белград и вправду ничуть не изменился. Когда я уезжал, он был серым, запущенным, таким и остался. Вы только посмотрите на фасады, на этот несчастный парк, да и люди что-то не выглядят счастливыми. Все такие хмурые, серьезные.
— А может, вам это только кажется?
— Что вы хотите этим сказать?
— Утро, ноябрь, только что рассвело. Пасмурно, фонари не горят, погруженные в свои мысли люди идут на работу — во всем мире это выглядит так же. Впрочем, мой профессор говорил, что мы видим то, что подсознательно хотим увидеть.
— Профессор Пантич?
— Он. Помните его?
— Он и мне преподавал. Старая школа, она уже во многом не актуальна, но кое-чему и у него можно было научиться. Хотя бы тому, чего ни в коем случае нельзя делать. Где он сейчас?
— Не знаю. Несколько лет назад отправился на пенсию, ушел из науки, нигде не печатается. Я слышала, у него дом где-то за городом, вверх по Дунаю, все время посвящает рыбалке.
— Хотелось бы с ним повидаться.
Я не ответила.
Мы добрались до гостиницы, вошли в холл, профессор Попович подошел к дежурному администратору, одному из тех первосвященников психологии, знания которых базируются на практике и потому функционируют идеально, при абсолютном незнании теории и результатов экспериментальных исследований; к одному из тех прирожденных провинциальных циников, которые даже не подозревают, что теоретическая психология или нечто подобное вообще существует, и их совершенно не волнует отсутствие научных аргументов, им это даже в голову не приходит. Я все чаще думаю о том, что лучшими психологами становятся те, кто не считает себя таковыми, но не смею произнести это вслух, тем более написать — коллеги порвали бы меня в клочья. К одному из харонов, которые томятся на границе миров, каждый, живой или мертвый, должен рано или поздно попасть на вскрытие, как говаривал старый профессор Пантич, ягненок в волчьей шкуре.
Я проводила профессора Поповича к лифту.
