А вечером на палубе крейсера выстраивался духовой оркестр, и над широким заливом неслись волнующие звуки «Сопок Манчжурии», «Дунайских волн» или «Марша Преображенского полка». К оркестру присоединялся хор, и толпящиеся внизу датчане танцевали под «Катюшу». Вечер на Лангелиние превращался в настоящее народное гулянье. Наших детей и жен, которым моряки оказывали особое внимание, с трудом можно было увести домой.
Посольство вместе с командованием Балтфлота устроило грандиозный прием, на котором я впервые увидел столько военных из стран НАТО. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Никто в посольстве эти два дня не работал, и все дипломаты выступали гидами для групп офицеров и матросов, рассыпавшихся сине-белыми пятнами по улицам Копенгагена.
На приеме я стоял с нашим капитаном 2-го ранга и еще одним коллегой из посольства, когда к нам подошел верзила в форме подполковника ВВС США. Он молча стал рядом и, не представившись, слушал, о чем мы разговариваем. Капитан 2-го ранга рассказывал что-то о службе, о дальних походах, а я завидовал ему и впервые пожалел, что не пошел служить моряком. В это время американец наклонился ко мне и громким голосом, перекрывая многоголосый фон, сообщил мне прямо в ухо:
— Все равно мы вас разбомбим!
Я недоуменно посмотрел на него, но того и след простыл. Храбрый подполковник исчез в толпе гостей.
— Что случилось? — подошел ко мне Николай Коротких, 2-й секретарь посольства.
— А что за американец только что был рядом с нами?
— Помощник атташе по военно-воздушной части американского посольства.
Я рассказал о наглой выходке помощника.
— Пойдем найдем и набьем ему морду, — предложил Коротких.
Мы долго искали американца, но не нашли. Вероятно, он не стал рисковать и покинул прием. А жаль: настроение у нас с коллегой было боевитое. Зато я получил наглядный урок относительно того, что американцы — серьезный противник, и нам никак не следует расслабляться. Международная разрядка не про нас, разведчиков.
Провожали отряд кораблей всем посольством. Корабли были расцвечены яркими флажками. Команда выстроилась на верхней палубе и замерла в ожидании. Раздались слова команды «отдать швартовы». Оркестр на палубе грянул «Прощание славянки», и корабли стали медленно отходить от причала. У всех нас на глазах выступили слезы. Мы стояли на Лангелиние и еще долго махали руками вслед символу нашей славы, дисциплины, безупречного порядка и русской лихости, пока силуэты крейсера и вспомогательного судна не слились с белыми барашками на горизонте.
Вот это был визит!
А вообще-то командированные граждане жили в Копенгагене скучно и однообразно. Большинство из нас считало, что загранкомандировка — это подготовительный период к настоящей жизни, которая начнется лишь по возвращении на родину. А здесь жизнь не всамделишная. Одним словом, ДЗК.
Такая философская установка, конечно, не способствовала полнокровному и свободному проявлению личности. Неизбежные объективные ограничения внешнего плана накладывались на добровольные самоограничения, и, как результат, мы выглядели на фоне жизнерадостных датчан и прочих иностранцев довольно скукоженно.
Все мы копили и откладывали часть мизерных зарплат на покупку автомашин, квартир, одежды, техники; бегали по магазинам и выписывали товары по дипломатической скидке; складывали все приобретения в коробки, упаковывали их накануне отпуска и везли домой, где ничего подобного не было и любая безделица воспринималась на «ура». Я с грустью вспоминаю все эти сборы-проводы, погрузку в поезд, толпы провожающих, норовящих вручить отъезжающему свою посылку-передачку, презрительные взгляды датчан, наблюдающих сцену «переселения народов» эпохи гражданской войны, встречи на Белорусском вокзале с адресной раздачей вещей… Какое убожество!
Вся советская колония была разбита на группы общения, формируемые в основном по ведомственному признаку и редко — по интересам. Мы часто ходили друг к другу в гости, слушали пластинки и аудиопленки, выпивали и поедали массу блюд с национальным русским уклоном, сплетничали и тосковали по дому.
Но мы были молоды, жизнь нам еще улыбалась, и мы были полны надежд и оптимизма.
В 1972 году в копенгагенскую резидентуру приехал работать Олег Гордиевский. Он поменял подразделение — из нелегальной службы перешел в политическую разведку и теперь в новом качестве прибыл к нам в точку.
Его приезд я воспринял с большим энтузиазмом. Все эти два года мы поддерживали между собой регулярную связь, активно переписывались, обменивались мнениями. Мне казалось, что, находясь на расстоянии, мы еще больше сблизились и теперь будем работать рядом, общаться каждый день, дружить семьями. Я надеялся также найти в нем опытного товарища и советчика, хорошо знавшего страну и владеющего местной обстановкой.
Первое свидание не предвещало ничего тревожного. Гордиевский был сдержан, но приветлив и внимателен. Я сразу предложил пообедать у меня, потому что быт его был пока не устроен, но он вежливо отклонил приглашение, добавив, что у нас будет еще время пообщаться. Я не стал настаивать, но первый осадок в душе незаметно отложился.
Шло время, мы каждый день встречались на работе, но Гордиевский по-прежнему соблюдал по отношению ко мне дистанцию «вежливого нейтралитета» и за рамки чисто служебных встреч и контактов не выходил. Между тем мне стало известно, что он часто ходит в гости к другим дипломатам и разведчикам, правда, более старшего ранга и звания. Это обстоятельство, признаться, неприятно поразило нас с женой, но некоторое время я все еще делал вид, что ничего плохого между нами не происходит.
Но Гордиевский так и не принял ни одного моего приглашения и ни разу не пригласил нас с женой к себе в дом. Это уже был симптом. Только симптом чего? Поразмыслив, мы пришли к выводу, что он предпочитает для себя более представительное и солидное общество, подобающее его возрасту, рангу 2-го секретаря и честолюбивым планам на будущее, и что навязывать свою дружбу нет смысла.
На том и порешили. Внешне наши отношения оставались ровными, дружелюбными, но искренность, открытость исчезла. Мы просто стали коллегами и хорошими знакомыми.
Гордиевский по сравнению с тем, что я о нем слышал в первую командировку в Дании и видел сам несколько лет назад, здорово изменился — как мы тогда в шутку говорили, «возмудел и похужал». Он уже не лез на рожон, чтобы до хрипоты отстаивать свои либерально-демократические взгляды, как он это делал раньше со сталинистом Серегиным; не высказывал открыто своих оценок о людях и не превозносил до небес датскую действительность. Я отнес это на счет его возраста и опыта.
Так мы проработали в одной резидентуре еще два года, и ничего существенного между нами до моего отъезда из страны в сентябре 1974 года так и не произошло. Но тишь и благодать существовала всего лишь на поверхности. Под маской лицемерия и лояльности, как выяснилось впоследствии, бушевали шекспировские страсти.
Противник не дремлет
In hostem omnia licita[40]
