Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 150
В центре города Герцен пробыл совсем недолго – до 1 ноября 1852 г., когда он решил, что останется жить в Великобритании: «Итак, я остаюсь здесь, квартиру нашел превосходную, даль страшная отовсюду… на обороте письма будет план… Думал ли я жить в Лондоне? – Никогда. Все случайно, так и следует»[110].
Новое место действительно было «даль страшная» – на севере Лондона, у Риджентс-парка. Герцен написал адрес на письме своему другу Маргарите Рейхель: «2, Barrow Hill Place, Primrose Road, Regent’s Park» и почему-то написал: «Адрес длинный и дикий» и добавил: «но делать нечего, пока почта не привыкнет, надобно так писать». Почта, надо думать, так и не привыкла, ибо Герцен что-то спутал и написал Barrow Hill Place, но такой улицы не было, а была Barrow Hill Road, а также была Primrose Hill Road, а не просто Primrose Road, причем все эти Roads находились в разных местах около известного в лондонской истории Primrose Hill (Холма Примул), так что сейчас довольно затруднительно точно определить его адрес. Он снял дом, принадлежавший скульптору, – двор был заставлен кусками мрамора и скульптурами, но местом он был доволен: «Мы в такую даль заехали, что и здешние старожилы найти не могут. – Пустыня, и я доволен. Тишина, как в Ницце, и туман, как в паровой бане»[111].
«Весь средний этаж состоял из огромного, неудобного, холодного drawing-room, – вспоминал Герцен. – …Когда на второй или третий день после нашего переезда, разобравшись и устроившись, я взошел утром в эту комнату, сел на большие кресла и просидел часа два в совершеннейшей тишине, никем не тормошимый, я почувствовал себя как-то свободным, – в первый раз после долгого, долгого времени. Мне было не легко от этой свободы, но все же я с приветом смотрел из окна на мрачные деревья парка, едва сквозившие из-за дымчатого тумана, благодаря их за покой.
По целым утрам сиживал я теперь один-одинохонек, часто ничего не делая, даже не читая… В этом досуге разбирал я факт за фактом все бывшее: слова и письма, людей и себя. Ошибки направо, ошибки налево, слабость, шаткость, раздумье, мешающее делу, увлеченье другими. И в продолжение этого разбора внутри исподволь совершался переворот… были тяжелые минуты, и не раз слеза скатывалась по щеке; но были и другие, не радостные, но мужественные; я чувствовал в себе силу, я не надеялся ни на кого больше, но надежда на себя крепчала, я становился независимее от всех… Но я так был отрезан на чужбине… Надобно было, во что б ни стало, снова завести речь с своими, хотелось им рассказать, что тяжело лежало на сердце. Писем не пропускают – книги сами пройдут; писать нельзя – буду печатать; и я принялся мало-помалу за "Былое и думы" и за устройство русской типографии»[112].
Итак, в этом доме Герцен начинает работать над знаменитой книгой воспоминаний «Былое и думы». Он писал в письме своей старинной приятельнице: «Поздравьте меня: с тех пор как я переехал в мое аббатство и разбитая нога не позволяет ходить – у меня явилось френетическое неистово [от фр. frеnеtique] желание написать мемуар, я начал его по-русски (спишу вам начало), – но меня увлекло в такую даль, что я боюсь, – с одной стороны, жаль упустить эти воскреснувшие образы с такой подробностью, что другой раз их не поймаешь… Иван Алексеевич, княгиня, Дмит Пав, Александр Алексеевич, Васильевское[113] – и я ребенком в этом странном мире, патриархальном и вольтеровском. – Но так писать – я напишу «Dichtung und Wahrheit»[114], а не мемуар о своем деле. Я целый день сижу один и пишу и думаю. Не лучше ли начать с отъезда из Москвы в чужие края. Я и это пробовал – положение русского революционера относительно басурман европейских стоит тоже отделать, об этом никто еще не думал.
Да, я построю надгробный памятник…»[115].
«Былое и думы» – одна из самых замечательных книг не только русской литературы, но и мировой. И. С. Тургенев высоко ценил ее: «Все это написано слезами, кровью: это – горит и жжет… Так писать умел он один из русских», а Виктор Гюго писал: «Ваши воспоминания – это летопись чести, веры, высокого ума и добродетели. Вы умеете хорошо мыслить и хорошо страдать – два высочайших дара, какими только может быть наделена душа человека»[116].
У Риджентс-парка Герцен прожил до марта следующего года, когда он снял «маленькую дачку, cottage, с садом и всяким удовольствием», куда переехали 27 марта 1853 г. «Дачка» под номером 25 находилась на New Road (которая с 1857 г. стала называться Euston Road) (25 Euston Square, New Road), существенно ближе к центру города, что было для Герцена важно – облегчалось общение со множеством гостей. Правда, не было такой тишины и спокойствия как у Primrose Hill, так как Юстон-роуд проходит мимо трех (!) лондонских вокзалов и тогда, как и сейчас, на ней круглые сутки была народу труба нетолченая.
Июнем 1853 г. датируется основание Вольной русской типографии: «…если я ничего не сделаю больше, то эта инициатива русской гласности когда-нибудь будет оценена[117]», – писал Герцен. Говоря о причинах основания типографии, он спрашивал: «Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать? Или мы молчим только оттого, что мы не смеем говорить?» и утверждал: «Открытая вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека».
Типография поменяла несколько адресов в Лондоне: она находилась недалеко от Юстон-роуд, на площади Риджент-сквер (Regent Square), где с одной, южной стороны, тянется ряд домов; на Джадд-стрит (2, Judd Street), отходящей под прямым углом от Юстон-роуд, потом на улице Каледониан-роуд, а также в предместье Лондона Теддингтоне и в Нью-Хэмтон.
Через год Герцен с детьми и их воспитательницей Мальвидой Мейзенбуг находит квартиру в одном из самых живописных предместий Лондона – Ричмонде. Как вспоминала Мейзенбуг, «я с радостью приветствовала предложение Герцена покинуть Лондон и поехать в Ричмонд, где, благодаря близости к Лондону, можно было пользоваться удобствами города, а прогулки по Темзе, протекающей среди прекрасного парка, и близкое соседство Кью-Гартена (ботанический сад Kew Garden. – Авт.) делали загородную жизнь особенно привлекательной»[118]. Эти места связаны с появлением альманаха «Полярная звезда», в котором под обложкой его, где были помещены профили казненных декабристов, и под эпиграфом из Пушкина «Да здравствует разум» печатались запрещенные стихотворения, письмо Белинского Гоголю, исторические документы. Как писал декабрист И. Д. Якушкин Герцену, «"Полярная звезда" читается даже в Сибири, и ее читают с великим чувством; если бы вы знали, как бы этому радовались – Свободная ваша речь для всякого русского человека как будто летящий от родины глас».
Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 150
