Домм первого вечера
Йор
Утром Тимир, глядя в окно, сказал сыну:
– Нужно отвезти заказы в южные селенья.
Десяток котлов, кучка батасов и копий, еще кое-что по мелочи – все это могло подождать.
Атын удивился:
– Почему обязательно сегодня? На поездку больше седмицы уйдет, а в кузне уйма работы…
– Я скоро обещался доставить, – буркнул Тимир. Лицо его было непроницаемо.
– Ты же, не я, – дерзко кинул сын, но брови отца нахмурились, и взгляд посмурнел, как бывало прежде. Парень больше не стал спорить, вышел из-за стола, пожав плечами. Пошел собираться.
– В санях повезешь, – повысил голос кузнец.
– На быке?! – воскликнул Атын. – Так я только к новой луне обернусь!
– Много накопилось изделий – полный угол в кузне, и подарки их аймачным хочу послать. Там же в углу лежат… Нечего коней гонять, на быке сподручнее. Неморозно еще, незачем торопиться. Новости узнаешь, нашими поделишься.
Расстроенный, Атын отправился запрягать вола и укладывать в сани вещи.
– Неплохо бы спросить у соседей, не донимает ли их скот такой же злой дух, как у нас, – молвил Тимир и снова, занятый думами, вперился в окно.
– Не к чему нагружать парня плохими вестями, – осмелилась возразить Урана. – Говорят, Нивани взялся выгнать пожирателя коров.
Несколько дней назад долину облетел слух о неизвестном доселе злом духе. Одна женщина обнаружила на шее своей кормилицы ранку с сочащейся кровью, похожую на след от острых зубов. Выяснилось, что многие замечали подобное, да как-то не придавали значения – мало ли где скот мог зацепиться и оцарапаться. Духа прозвали «пожирателем коров», хотя те после укуса вроде бы не особенно страдали и выглядели вполне здоровыми. Но хворь, возможно, только начала выпускать в плоть язвящие когти, и никто не ведал, что станет с укушенными позже.
Перепуганные эленцы обкурили коровники священным можжевеловым дымом, поднесли угощение домовушке Няди, защитнице скота. Иные просиживали в коровниках ночи, карауля злостное существо с ножами и копьями. Болтали, что один неловкий хозяин, вообразив перед собой нечистую тварь, заколол со страху собственного тельца…
Кузнец сердито зыркнул на старшую жену:
– Ничего не вышло у твоего долгогривого Нивани. Вчера пытался пожирателя поймать. Рассчитал хитро, куда тот нынче явится, и впрямь едва не словил, но вывернулся кровопийца из рук. Стражей у дверей не поставили, вот и упустили. Долго ли проныре, умеючи, спрятаться ночью. Шаман будто бы сказал, что не дух это вовсе, а оборотень или просто безумный человек. И что странно: побывал во всех аймаках Элен, кроме нашего…
Тимир бросил на баджу взор, полный неизъяснимой гадливости.
«Подозревает в порче меня, – похолодела Олджуна, слепо возя ложкой в мисе с наваристым супом. – Крепкий допрос, поди, учинит, а потом вовсе убьет. Надумал избавиться от ненавистной!.. Потому и парня решил далече спровадить, чтобы возможного очевидца удалить. Скажет потом, что непутевая баджа сама померла, внезапно покончив с собою, и все поверят. А Урана, даже если будет знать о чем-то, смолчит. Себе на уме, скрытница…»
Олджуна опустила глаза, чтобы муж не узрел ее панических мыслей. Давеча он поймал баджу за тем, что она, спрятавшись за камельком, торопливо и жадно высасывала кровь из кусков сырого кобыльего мяса. Схватил за руку, вывернул вверх, и по запрокинутому лицу Олджуны потек изо рта красный кровяной сок. Только увидев изумленные глаза Тимира, его взлетевшие на лоб брови, она почувствовала: пальцы ее в крови и ворот платья влажен. Мясо упало на пол… Как же было объяснить, что не она его хотела, а пузырь, обитающий в ней! Это он давно уже орал и визжал от голода в гулком пространстве ее головы и заставил-таки подчиниться.
Холодная вода из ковша хлестнула в лицо.
– Утрись, – прошипел жестокий муж. Подобрал мясо с полу, выбросил псу Мойтуруку.
Обеспокоенный пузырь зашевелился. Вздутое живой злобой существо властно захватывало плоть Олджуны и понемногу становилось ею. Она не помнила, как оно завелось в ней. Помнила лишь ворону, вспорхнувшую из-под ног, когда однажды вышла во двор. Это была та самая вещунья, что залетала в дом. Птица едва не выклевала глаза и сильно поцарапала лицо. Олджуна оступилась и повредила лодыжку… С тех пор словно колючий снежок, невзначай залетев в душу, покатился снежным комом, наворачивая на себя дурноту, страх и волны беспамятства. Возникла блажь подолгу вдыхать острые, мерзкие запахи, с наслаждением нюхать пальцы, нарочно запачканные чем-нибудь гадким… и противоречиво приятным. Олджуне полюбилось жалобным детским голоском напевать песенку, всегда одну и ту же, о чьем-то сердечке. Забываясь в мучительной ночной дреме, женщина просыпалась из-за лютого скрежета собственных зубов. Днем чудилось, что кости черепа в висках заходят друг за друга. От невыносимой боли она глухо мычала в подушку.
Странные желания закрадывались, как воздух. Истощавшее за месяц тело почти сравнялось худобой с телом Ураны. Старшая жена кузнеца в последнее время, напротив, окрепла. Все чаще начала вставать и принималась за мелкую посильную работу. В доме стал слышаться ее смех… Однако злобные силы, видно, не сполна добрали страданий с семьи.
