Яичницу с колбасой под бодрые звуки пугающего самое себя радио имею я сегодня на ужин, и, как часто бывает, яичница подгорела и вместо розового румянца колбасы — песочный хруст угольковой корочки на зубах. Это генеральная репетиция похода на Средний Урал. Послезавтра приедут друзья: Павел, Олег и Семен.
В походе я вел в маленьком блокноте «Дневник для Лолы». На седьмой день, когда опрокинулась байдарка, он сгорел во время просушки вещей. Дотла, лишь почерневшая пружинка осталась от его разлинованного великолепия. Печаль, ранее утекавшая в блокнот, стала накапливаться на моем лице, и Олег, однажды не выдержав, сказал мне: «Ты взгляни на себя, Антон! Полная приключений река несет нас к знаменитым порогам, а у тебя вид хуже, чем у каторжанина. Наверняка причина твоей смурятины — какая-нибудь бикса, которая прокомпостировала тебе мозги накануне похода».
Он был прав: не погорелых строк мне было жаль, а женский призрак продолжал мучить меня. И я ответил, что не так-то легко сопротивляться идеалу. Особенно когда тот изо всех сил щеголяет своей недоступностью.
«Запомни, у каждой красавицы есть прыщ», — успокоил меня друг, одновременно подсекая полукилограммового линя.
На следующий день я достал из багажа карманное зеркальце, станок с лезвиями, сел на прибрежный камушек, намылил волосы и побрился наголо. Мою голову тут же облюбовали бабочки: они садились на нее безбоязненно, по две, а то и по три разом, и я чувствовал, как они перебирают лапками по моей макушке и опускают вниз крылышки.
Когда мы остановились на ночлег рядом с лагерем голландских путешественников, то прибывший вскоре оттуда парламентарий пригласил нас раскурить трубку мира и разделить с ними скромный ужин. Было весело, необычно и красочно от их фосфорицирующих комбинезонов. «Ваш абсолютли лысый товарлищ», — по-русски называли меня голландцы, обращаясь к Павлу и Олегу.
Начиная с четырнадцатого дня мы стали порядочно уставать. Настроение было не мажорное, по ночам мешали кулексы, днем раздражали прочие кровопийцы, вроде Семена, которому то снасть не та, то сахару много жрете. Еще двое суток мы держались, хотя все валилось из рук, и продуктов оставалось кот наплакал, но наконец над рекой перекинулся железнодорожный мост, и карта маршрута показала, что станция рядом. Дождались поезда, заняли купе, вытянули ноги и, ощущая вагонные толчки, долго не могли поверить, что вагон движется сам и нам не надо упираться в перила и стенки, чтобы было удобнее работать веслами.
Злой и неудовлетворенный, вернулся я в Москву. Вскоре мне была оказана честь выступить шафером на свадьбе Зоры, но я отказался, решив про себя: «Знаешь что, Зора, ты все-таки не тянешь на новую Лолу. Так что — чао-какао!» Видел я их у загса рядом с украшенными автомобилями: ее белое платье, его конопатую физиономию и курсантскую прическу. Удалившись оттуда, заглянул в ювелирный магазин на Арбате, где прошел вдоль прилавков, переводя гадательный взгляд с одной неподвижной фигуры «Продавщица со сложенными на груди руками» на другую такую же и ожидая, что там меня могут узнать и попытаться сделать счастливым. Однако, скорее всего, те, кто видел мое побитое разочарованием лицо, чувствовали, что вид матерой грусти обескремнивает их собственную радость, и торопились отвернуться. Сосиска в тесте, купленная около станции метро, тоже имела отвратительный вкус.
В новом учебном году я раз в неделю стал ездить на станцию Моссельмаш, чтобы смотреть в туннельный микроскоп. Станция — большая мусорная куча, в которой роются рыжие псы с гнилыми клыками и заваленными на блохастые зады хвостами. У одного он похож на колыхающееся страусиное перо со шляпы преображенной живописцем незнакомки. Проносится порыв ветра с запахом масляной смазки. Я жду электричку. На скамейке шепчутся синеухие дауны. Один из них с лопатой. Крупнолицая девушка-физтех, прислонившись к доске с объявлениями, читает газету «За Науку». Наверное, пишут о Джордано Бруно.
Только не говори, что я слишком мрачен, иначе я начну рассказывать о том, как на Ленинградском вокзале малолетние оборванцы дерутся с вокзальными бомжами из-за пустых пивных бутылок под пение вдрызг испитого мужика, подыгрывающего себе на пионерском барабане, очень похожем на тот, которым я призываю к порядку соседей и одновременно бужу творческий порыв, только у него он перекрашен в синий цвет.
Не слушай, если тебе неприятно, но ты ведь сама знаешь, что наша любимая Москва бывает и такой. Бред площадей, небо с овчинку, нескончаемый серый фасад.
Находиться в Москве становится невыносимо. Этот город способен довести до опустошающей усталости даже беззаботного пешехода, выбирающего для прогулок самые тихие улицы города. Москва изнуряет. Прокантовав в предвариловке улиц и площадей, она затягивает своих узников в метро, пропускает их через мясорубку турникетов и сбрасывает вялыми колбасками вниз, на мраморные блюдца станций, чтобы через некоторое время дать возможность предавшим себя забвению телам опять всплыть наверх. Без тени радости, без искры энтузиазма.
Мой последний оплот — московские параллели: Фобур Монмартр на Тверском бульваре, оцифрованные, словно авеню Нью-Йорка, Парковые улицы в Измайлово, здание Ссудной казны в Настасьинском переулке — московская фантазия на тему Нотр-Дам, неточный макет электростанции Баттерси на Раушской набережной и, наконец, Крымский мост — фундаментальное парение над Европой. Но даже несмотря на эти чинные прелести, оле тебе, Москва! Разные улицы с разными домами в них, небольшие случайные площади, встречающиеся на пути, — все это заполнено какой-то тревожной энергией, от потоков которой хочется ускользнуть как можно скорее, и я, выдержав три-четыре часа, бегу в свою Крюковскую глухомань, но и туда приходит тяжелый воздух Москвы, над соснами и елками повисают те же нездоровые облака и невидимые дуги. И я не в силах оставаться здесь надолго. Я куплю сенбернара и уеду отсюда прочь. По дедушкиному велению, по моему хотению — в Кандалакшу или Талгай. Буду жить там в бревенчатом доме, гладить шерстяного пса и есть печенье с медом. А пока приобрел вентилятор.
Я вышел, ударив дверью свернувшуюся у входа в общагу овчарку. Извинился и поспешил к остановке, где стояли примерившие с утра теплую осеннюю одежду граждане. На мои свитер и джинсовую курточку они посмотрели с недоумением, скорее даже с сочувствием. Но тут же отвернулись, укрываясь от порыва студеного ветра.
Путь до Домодедово занял больше, чем я предполагал. Хорошо, что в запасе было лишних полчаса. Оказавшись в здании аэропорта, я заплутал и запутался. Не ко времени захотелось в туалет. После туалета я стал соображать шустрее и вскоре обнаружил хвост очереди, где к моему рейсу примешались направляющиеся в Киев. По лицам и отсутствию многочисленного багажа киевский контингент подходил мне как нельзя лучше, но на сто какой-то там странице торопливой в данный момент исповеди неужели у кого-то еще могут возникнуть сомнения, что меня частенько заносит не с теми и не туда. Внешность истинных попутчиков мне не понравилась, их грязноватые халаты вызывали брезгливое чувство, но, когда мы вошли в самолет, выяснилось, что кочевников с чудовищными баулами среди нас не так уж много — все они заняли одну часть салона, пошумели, рассаживаясь, и затихли — наверное, принялись молиться под нарастающий вой турбин.
