Перед отъездом он просил меня доглядывать за Петром и, если вдруг калека затеет какое-нибудь паскудство, тут же отстучать в Ленинград телеграмму. Я сказал ему, чтобы он забил на дядю, а заодно и на всю Мельну – всё равно он собирается после свадьбы жить с Ритой в Ленинграде, а там ему Пётр будет так же досаждать, как моим аквариумным рыбкам тайфун во Флориде. Но Мишка ответил, что калека не блажит, что он действительно хочет помешать свадьбе, так что я должен отнестись к его просьбе серьёзно. Пётр в самом деле был дурной и мог при желании наскандалить не хуже Одихмантьева сына – это точно. Я Мишку спросил: что он будет делать, если инвалид действительно напаскудит? – и он мне ответил:
– Угроблю.
Вот тогда я понял, что он – сумасшедший.
Николай ВТОРУШИН
– Сумасшедший?
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Ну да, псих, чокнутый, на всю голову простуженный… Так вот, он просил отстучать ему телеграмму, и я её отстучал. Месяца не прошло с его отъезда, как мне довелось увидеть драку между Петром и Ритиной матерью. Калека таскал её по асфальту за крашеные космы, и оба крыли друг друга такой завидной бранью, будто это была не импровизация, а отменная домашняя заготовка. В телеграмме я докладывал: свадьбы не будет тчк покойниках не женятся тчк начинает с матери. Мне было жутко интересно, что из этого выйдет…
Ты, должно быть, знаешь: из заречья многие ходят в город не шоссейным мостом, а железнодорожным – так короче. Там есть пешеходная дорожка, узенькая, как путь в магометанский рай. В то время дорожку ремонтировали – в пролётах по очереди меняли гнилые перила и настил. Работали не спеша, и неделями над каким-нибудь разобранным пролётом лежала одна перекинутая доска.
На следующий день после отправки телеграммы я решил проследить за Петром.
Николай ВТОРУШИН
Роман Ильич, прищурившись от дыма, лениво раскуривает папиросу.
– Вы хотите сказать… Пётр не сам упал с этого моста?
Роман СЕРПОКРЫЛ
– Никто его не сталкивал. Я шёл за Петром по пятам от самого его дома. Было раннее воскресное утро, народу – ни души. Пётр хромал на службу – сторожить столярные мастерские, а я на порядочном расстоянии крался следом, укрываясь за деревьями. И вдруг между мной и Петром возник Мишка. Он вынырнул из-за кустов, когда дядька уже шагал по мосту, – помню, я порадовался, как славно работает почта, – Пётр его не видел, а Мишка не видел меня – я стоял за тополями и соображал, как бы мне незаметно проскочить за Петром и Мишкой на ту сторону. Но Мишка за калекой не пошёл; он оглядел пустой берег и, когда Пётр сделал шаг по доске, перекинутой над разобранным пролётом, вложил в рот два пальца.
Николай ВТОРУШИН
– Выходит, Мишка застрелился не…
Роман СЕРПОКРЫЛ
– А ты думал, он всадил в себя пулю, потому что влюбился в собственную сестру?
14
Мария ХАЙМИ
Я чувствовала, как вытягивается моё лицо, как карабкаются на лоб брови, чувствовала горячую кровь, прилившую к щекам, и ничего не могла с собой поделать, потому что ни о чём, абсолютно ни о чём ещё не успела подумать. И только то, что называют словом «чутьё», кричало во мне: ты дождалась, его нельзя отпускать!
А парень протягивал мне букет оранжевых роз, произносил отчаянную речь и неловко мялся перед порогом. Желтоволосый, сухопарый, скроенный по ненавистной мерке, он говорил о Рите, но его слова укладывались в моей голове без связи с их смыслом, я слышала: возмездие уже близко, кончилось ожидание, теперь надо хитрить, оплетать паутиной, жалить. И когда я принимала цветы, пропускала его в дверь, вела в гостиную, то чувствовала только скольжение прорвавшего запруду времени, ещё не понимая того, что этот человек пришёл просить руки моей дочери.
Ах, как я их ненавидела! Всё их поганое семя! Как душила меня злость при одной мысли о них – о том, что живут они, не замечая меня, как будто нет меня вовсе на свете, что полны они своими, а не моими заботами и не делятся со мной всем, что имеют, чем счастливы, о том, что вот так просто смеют ходить по земле эти люди, один из которых принёс мне боль и унижение, испепелил меня, сделал пауком, чья жизнь – голодное ожидание над распущенной сетью. Они – вечные мои должники, и первый – Пётр. Он должен мне за ту ночь, когда я поддалась ему, пусть это случилось не только из страха и не только из-за его кобелиного упорства… Он не получал дара, он взял то, что ему не предлагали, значит – виновен.
Тогда, в Новгороде, где я – кокетливая девятнадцатилетняя дура – стучала на «Ремингтоне» в райвоенкомате, Пётр Зотов караулил меня после службы на бульваре, хромал следом, лапал за тугой зад, грудь, живот, говорил похабные слова, и изо рта его пахло болотом. Он говорил, что, если я буду упрямой, он откроет моему начальству обман в анкете, где я умолчала про отца. Он догадался, что без этого обмана меня бы не взяли работать в хлебный военкомат. Я боялась Петра, но я знала его семью – знала, что если Семёну Зотову станет известно, с каким снаряжением выходит на охоту его сын, то от Петра жидкой лужицы не останется. Но Семён был в Мельне, а я была в чужом городе, и Пётр домогался с бесстыдным упорством, разжигая во мне отвращение и подлое любопытство. Я была молода, молодость, лишь понаслышке знакомая с мужским арсеналом, жгла меня изнутри и томила жаждой неведомого. Говоря себе, будто отдаюсь Петру от отчаяния, я отдалась ему из любопытства, потому что тело моё, не считаясь со стыдом, хотело отделаться от него именно так. Но был и страх, и циничный напор, без которых я, пожалуй, и носа не повернула бы в сторону Петра.
Я отдалась калеке. И эта ночь погубила во мне девочку, мечтавшую о красавце-женихе, читавшую стихи и книжки по астрономии. Эта ночь измазала мне душу грязью, мерзостью стыда и унижения – так грубо и безобразно открыл мне Пётр соль любви без самой любви.
Но тогда я носила в сердце лишь отвращение – ещё не расцвела в нём ненависть. Ненависть появилась потом, когда я почувствовала, что грязь, коснувшись меня, во мне продолжается, даёт росток, когда я по-настоящему испугалась, растерялась, не зная, что делать, куда кинуться за помощью, чтобы при этом не умереть от позора, не зная, есть ли вообще на свете сила, способная убить ненавистную, прорастающую во мне жизнь, когда я затаилась, в страхе, оглушённая случившимся, сунула голову в мох, как перепёлка, сшив свободное платье и перестав ходить в баню, где могла встретить знакомых, когда в отчаянии нашла Петра и он кричал мне, что я шлюха, панельная трепушка, и бил меня кулаком в ухо, потому что поздно было что-то делать, когда перестало спасать платье и меня уволили с работы, когда я голодала, оставшись без рубля, когда меня выгоняли из общежития, а вернуться в Мельну казалось мне страшнее смерти, когда Пётр неожиданно сам нашёл меня и трусливо предложил каждый месяц давать мне деньги, лишь бы я ни о чём не проболталась Семёну (ведь он убьёт его, нет, конечно, не из-за неё, не за то, что сыночек обрюхатил набитую дуру, а за то, что сыночек забрызгал своей поганой спермой имя Сергея Хайми), и когда я, растерянная, затравленная, согласилась на эти деньги, потому что мне нужно было что-то есть и потому что я ещё не поняла с предельной ясностью, что хочу его смерти, – вот тогда в моём сердце раскрылся бутон ненависти.
