— Плевать, — одними губами шепчу я, — Плевать на встречу, Свинтус! Меня обижают! Пойми, мне срочно нужно посоветоваться. Я бы попросту не дожила до вечера с такой кашей в голове. Это абсурдное преследование меня доконало…
— Никаким тридцать девятым годом тут не пахнет, — докладывает Свинтус авторитетно, решив пуститься в объяснения. О любых исторических событиях он всегда говорил с видом очевидца, — «Найдутся методы» — пустые понты. Иначе разговаривал бы с тобой отнюдь не этот парень и совсем не так. Серьёзные люди, как в тридцать девятом, так и сейчас, мозги никому не пудрят. Смело представляются. Говорят, кто, в каком чине, и по какому поводу. Так что зря ты так перепугалась…
— Но ведь он меня преследует. То домой позвонил, то Вредактору… И откуда он знал про пожар? То есть, про пожар-то ладно. Про Анну откуда узнал? И, главное… — сейчас и я понимаю, как глупо было пугаться чьих-то случайных слов, но по инерции продолжаю говорить, — И главное, откуда он знал про рукопись и про то, что она сбывается? Отчего сказал «вы уж не пишите пока ничего»? Я в растерянности, Свинтус. Мне страшно себя жалко! — я осознаю нелепость подобного признания, не выдерживаю и начинаю смеяться…
— О, — Свинтус расслабился по поводу своего упущенного рабочего времени — по принципу, «если изнасилование неизбежно, расслабьтесь и получайте удовольствие» он решил, я думаю, не слишком жалеть об оставленном на произвол отделе. Всё равно уже приехал, чего ж расстраиваться. Теперь он наблюдает за мной, с видом тонкого ценителя, пришедшего в кинотеатр посмотреть нашумевший фильм. — О, теперь ты смеёшься. То была перепуганная, как мел, а теперь хохочешь… Твоя непредсказуемость и здесь меня достала. Ох, как достала, Мариночка…
Именно эта непредсказуемость, кстати, когда-то сводила его с ума: «Марина, ты всё время летишь! С тобой нельзя расслабляться, нужно всё время быть в форме. Это так ново для меня, так здорово!» — говорил он, сидя на подоконнике моей бабушкиной комнаты, — «Это цель, стимул, это интересно… И, главное — это настоящее биение жизни… Марина!»
Чуть позже всё переменилось. Слова остались те же, смысл деградировал.
«Марина, ты всё время летишь», — упрёкал меня он, оправдывая свой уход, — «С тобой невозможно расслабиться. Нужно всё время быть в форме! Это невыносимо, Марина!»
— И не говори, и не спрашивай, помутнение какое-то, — скороговоркой палю я, решая оправдываться, — Сейчас мне смешно, а было — страшно. Я и сама себя этой своей шизой достала совсем. Но, понимаешь, мне было совсем жутко… И от происков этого Артура и вообще от событий последних дней…
— Давай рассуждать здраво, — возится в моей истории Свинтус. Я соглашаюсь, потому что чувствую себя виноватой. Хоть и знаю, что никакими здравыми рассуждениями тут не поможешь. Нечто другое в этой истории крутится — незримое, страшное, такое, что, раз с первых же фраз не услышал, никогда уже не заметишь. Свинтус не услышал. Ни с первых фраз, ни с последующих. Значит, он мне тут не защитник.
Здравые рассуждения, тем временем, чёрным по белому доказывали, что защищать тут совершенно не от чего.
— Ничего в этом всём нет устрашающего, — равномерным гипнозом голос Свинтуса вместе с коньяным теплом разливается по моему телу, — Телефон домашний узнали? Раз плюнуть. В справочную звонишь, инициалы с фамилией называешь и всё на месте. На работу позвонили? Извини, но в Интернете о тебе русским языком сказано, Марина Сергеевна Бесфамильная, поэт, журналист, трудится в настоящий момент в такой-то редакции. Прослойка тонка, найти через общих знакомых учредителей журнала — совсем не сложно. Попросить их Вредактору твоему позвонить — тоже не сложно, вроде…
— Да, но зачем? — я вяло пытаюсь сопротивляться этому здравому, — Зачем меня так преследовать?
— Ой, ну тебе ж объяснили, в проект тебя втянуть хотят. А может, и просто так, ради самоутверждения. Чтоб собственную значимость продемонстрировать. Может, просто, понравилась ты ему, а? Ну, хочешь, я справки наведу, что это за Артур такой. Как бишь его по батюшке?
Тут выясняется, что ни отчества, ни фамилии Артура я не запомнила. Свинтус не устаёт поражаться.
— А может, всё проще намного? Может, ты этот страх твой намеренно выдумала, чтобы лишний повод со мной встретиться найти? Покопайся там в подсознании?
— Ну, тебя, вместе с моим подсознанием, — отмахиваюсь, — Ты лучше скажи, а про пожар он как узнал?
— Про пожар и я знаю. Из новостей. Мне про твой пожар всё утро на сотовый новости слали…
— И ты не перезвонил узнать, жива ли я?! — подскакиваю, ошарашенная этой новой, уж ни в какие рамки не вписывающейся, бедой, — Ты что, совсем меня не любишь?!
— Люблю, люблю, — успокаивает, — Ты ж мне не позвонила, значит, не померла ещё.
«Люблю», — как истаскали мы это слово, как излапали. Оно теперь совсем ничего не весит и вставляется в любые отношения по поводу и без повода. Это я его таким сделала! Кидалась им, бездумно эпатируя. А потом все к нему уже привыкли, и сами его у меня переняли… И вот оно теперь встречается мне — тусклое и бессмысленное — и смотрит с укоризной: «Смотри», — мол, — «Как ты меня искорёжила…»
«Любовь в моей жизни лишь одна — огромная, страстная, всепоглощающая», — сказала когда-то Гурченко, — «Любовь одна — её объекты разные».
— Если б что случилось, — продолжает Свинутс, — Ты б сразу жаловаться прибежала. Без моего ведома ты б ни помереть, ни пострадать не решилась бы!
Свинтус шутит, а мне по поводу спрашивания разрешения вспоминается вдруг отрывок из Рукописи.
Елизавета Дмитриева. В замужестве Васильева. В пике творчества — Черубина де'Габриак — поэтесса, покорившая весь Петербург. Хотя мне лично больше нравятся работы постчерубиновского периода Дмитриевой. Так вот, про разрешение помереть. Она умирала тяжело. В ссылке. Долго болела, мучительно. За несколько дней до смерти, в очередной раз придя в себя, посмотрела мужу в глаза, спросила: «Волюшка, это — конец?» У них было договорено раньше, что обманов не будет. «Да», — ответил Волюшка.
— Ты меня слышишь? — Свинтус щёлкает пальцами у моего, видимо, отрешённого взгляда.
— Нет. Извини, подумалось там всякое. Опять начинаю выпадать из реальности. Ты рассказывай, я буду слушать. Слушай, а как ты объяснишь всю картину в целом? Все эти роковые совпадения… Сбываемость аналогий, задуманный возле источника дар… Анечка, Мамочкин, — отчего-то мне невыносимо сложно произносить эти слова. Говорить что-то слишком болезненное всегда невозможно. Комок подкатывает к горлу… — Думаешь, это совпадения? — спрашиваю я с надеждой, почти подсказывая: «Да, да, скажи, что совпадения».
— Ну, конечно, случайности, — не подводит Свинтус, а потом как-то по-особенному смотрит на меня и со значением произносит, — А даже если и не случайности, так что? Что в этом удивительного? Ты поэт, Марина, понимаешь? Это твой прямой долг, перехватывать события чуть раньше, чем они случаются. Это свойство нормально для сумасшедших, типа тебя. Разве ты не знаешь? Ты не притягиваешь события. Просто чувствуешь о них чуть раньше, чем они происходят. Это естественно. Тут радоваться надо. Ведь это значит, что ты настоящий поэт. Не поддельный, а богом одаренный…
