Потом орган мощным аккордом завершил благодарственную песнь, эхо последнего звука погасло в глубине пресвитерия, знаменуя окончание мессы. Министранты скрылись за дверью ризницы. Ризничий принялся латунным колпачком на длинном шесте гасить свечи. Люди поднимались со своих мест, крестились, оправляли сюртуки, одергивали платья.
Когда мы, протиснувшись между рядами скамей, направились к выходу, сзади зашептались, кто-то пробирался сквозь толпу, кто-то угрожающе прошипел: «Пускай побережется!», стук шагов по каменному полу, я оглянулся. Старая женщина? Как же ее зовут? Яроховская? Якубовская? Это о ней говорила пани Мауэр, когда приходила к Янке? Женщина протиснулась к нам и внезапно быстрым движением схватила Анджея за плечо. Я непроизвольно ее оттолкнул. Посмотрел на Анджея: он и не думал вырываться, только побледнел. На нас устремилось множество глаз, кто-то вставал на цыпочки, чтобы лучше видеть. Отец подбежал с другой стороны: «Что это с ней? Отстаньте от мальчика! Вы что себе позволяете? Отпустите его!» Но она не отпускала: пальцы, крепко вцепившиеся в одежду, — и крик: «Это он бросил камень в Пресвятую Деву!»
Мюллер? Подговорил старуху? Но зачем? Сейчас? Он же все потеряет! Что его заставило? Я мало дал? Да ведь повремени он чуть-чуть, получил бы больше! А она, дергая Анджея за рукав, не переставала кричать: «Это он! Это был он!» Деньги? Слишком мало? Да ведь… Это глупо! Боже… Это совершенно бессмысленно… Рука сама поднялась, чтобы заткнуть этот кричащий рот, но я мельком взглянул на лицо брата — и у меня потемнело в глазах. А женщина, видя, что я испугался, оттолкнула меня плечом и, не выпуская Анджея, потянула его за собой к ризнице. Толпа расступилась. Из глубины нефа донеслись чьи-то голоса. Это народ начал с площади возвращаться в костел: «Что случилось? Кого?.. Наверняка!.. Да вы что!.. Мальчишка Целинских? Не может быть… В ризницу…»
Она тащила Анджея за собой, отец что-то ей говорил, я проталкивался за ними, совершенно ошеломленный, мне казалось, что рядом, очень близко, я слышу тихий смех Мюллера. Зачем он это сделал? Чего добивался? Я протискивался в сторону ризницы сквозь напирающую со всех сторон толпу, людей прибывало, все шепотом спрашивали друг у друга, что случилось, поднятая рука, кто-то толкнул Анджея в спину, Анджей пошатнулся, я кинулся к нему, чтобы его заслонить, но чьи-то руки отпихнули меня, шипящий шепот: «Драться еще лезет, видали такого!», я пробивался через людское скопище к дверям ризницы, за которыми скрылись женщина с Анджеем и за ними отец, кто-то взял меня за руку, теплая ладонь, мать? И шепот: «Боже, чего хочет эта женщина? Александр, что она говорит? Не дайте им в обиду Анджея…» Я успокаивал ее: «Не волнуйся, никто его не обидит, мы не позволим, это какая-то ненормальная, прелат Олендский сейчас разберется, не волнуйся, ничего страшного, это недоразумение…»
Мы добрались до ризницы. «Куда лезешь!» — мужчина в белом сюртуке загородил мне дорогу, но, увидев мое лицо, отступил от двери. Мы вошли внутрь.
Сводчатое помещение. Открытые шкафы с ризами. Стихари на вешалке. Позолоченный крест. Якубовская стояла у двери, держась за ручку: «Поспрошайте его, накажите!» — «Слышишь, что я тебе говорю? — викарий Ожеховский с трудом сдерживал возмущение. — Отвечай, почему ты это сделал?» Он держал Анджея за рукав, но тот и не пытался освободиться, только опустил глаза и сжал губы в оскорбительном молчании — именно такое впечатление сложилось у викария Ожеховского, и, теряя самообладание, он дернул Анджея за рукав: «И не стыдно тебе! Как ты мог такое сделать! А может, тебя подговорили? Ну, отвечай! Кто тебе подсказал эту гнусную мысль?» Но у Анджея только глаза заблестели от слез. «Говори! Тогда не постыдился, а сейчас рот на замок? И еще укрываешь сообщников!»
В дверях ризницы со стороны плебании появился прелат Олендский. Красной ризы на нем уже не было. «Отец Вацлав, позвольте на минутку». Этого хватило: задержанный проскользнул под локтем ксендза Ожеховского и одним прыжком подскочил к двери, ведущей в плебанию, после чего, оттолкнув Якубовскую, рванул дверную ручку. Не успел — был схвачен министрантами. Он отчаянно вырывался, но ему заломили руки и потащили к Ожеховскому: «Что? Опять захотел? Опять? Ты!..»
«Оставьте его!» — крикнула мать.
В ризнице стало тихо. Все смотрели на Анджея. Спасаясь от этих взглядов, он подбежал к матери и заплакал, а потом обернулся и посмотрел на викария с беспомощной, отчаянной ненавистью… Хотел что-то сказать, заговорил торопливо, но слова путались: «Я никогда… Я… Я не… Я никогда не хотел…» «Выглядело это некрасиво», — скажет потом ризничий Козиковский.
И в самом деле: выглядело это некрасиво. Мать гладила Анджея по голове, но он захлебывался плачем, не мог перевести дыхание и только рвался к Ожеховскому: «Нет… не поэтому… нет… она… такая слабая… такая… нет…» Прелат Олендский потупился. «Мальчики, — обратился он к министрантам, — выйдите из ризницы и закройте дверь». Люди, собравшиеся в пресвитерии, поняв, что больше не увидят происходящего в ризнице, недовольно загудели, но те, что стояли у входа, попятились, и диакон Эугениуш смог закрыть дверь. Прелат Олендский подошел к матери: «Выйдите с ним через плебанию, диакон Эугениуш покажет дорогу». Якубовская обалдело на все это смотрела.
В коридоре стояло несколько диаконов, живо обсуждая произошедшее. Когда они нас увидели, разговор оборвался и юноши в белых альбах[42]расступились. Все уставились на Анджея, но мать, прижав его к себе, заслонила ему лицо ладонью. И, прильнувшего щекой к ее руке, с закрытыми глазами, повела к выходу.
Перед плебанией было пусто, только из-за расшитой голубями занавески в окне выглянула молодая женщина в полотняном переднике. Люди толпились в пресвитерии, ждали новостей под дверью ризницы, шепотом передавая друг другу самые разные версии случившегося, а здесь было тихо и спокойно. Зеленый купол св. Варвары отливал на солнце стальной голубизной.
Мы шли по саду быстро, словно вот-вот должен был хлынуть проливной дождь.
Приглашение
Когда вернулись домой, говорить было не о чем. Мы сели в салоне. Глаза у Анджея были сухие. Я давно не видел настолько искаженного болью лица. Он сидел на стуле, глядя в пол. Мать вытирала нос платочком. Что тут можно сказать? Я подошел к брату, хотел погладить по волосам, но он уклонился. Мы все еще не могли поверить, что такое произошло именно с нами. Сидели и молчали. В салон вошла Янка с подносом, на котором стоял чайник, но, увидав наши лица, отступила в прихожую, локтем закрывая за собой дверь. Нам хотелось побыть одним. Мать плакала. Отец положил руку Анджею на плечо. Молча качал головой. Анджей спрятал лицо в ладонях и внезапно затрясся от рыданий. Отец обнял его, стал гладить по спине: «Уже все в порядке, не плачь, увидишь, это только сейчас так, потом они всё забудут, увидишь, никто и не вспомнит». Но мы знали, что не забудут, и придется как-то с этим жить.
Мы теперь были на виду. Даже при задернутых шторах мне казалось, что за каждым нашим шагом следят, каждое наше слово слышат и взвешивают на невидимых весах. Да, какое-то время Анджею нельзя появляться на людях. Но как долго?
