С другого берега был виден двор и внутренняя сторона полукруглого здания, изрешеченного множеством маленьких, тесно прижатых друг к другу окошек.
Это был известный на всю Россию острог.
Очень давно местные купцы выстроили рядом с ним громоздкую, неуклюжую церковь, похожую на тюрьму.
Лет десять назад острог стал только политическим. Его обнесли высокой стеной, и церковь лишилась своих прихожан.
Неприметный рыжий тюремный попик оказался на редкость упорным. Он долго еще служил длинные обедни и вечерни, а церковный сторож, за пономаря, отзванивал «Верую» и «Херувимы». По нескольку недель в церковь не заглядывала посторонняя душа, а батюшка аккуратно отрабатывал казенное жалованье, не пропуская ни одной службы.
Первым не выдержал сторож. С тоски он запил, допился до белой горячки и умер в больнице. Священник подал прошение о переводе, но шли месяцы, а ответ не приходил.
Зимой в пустой церкви было тоскливо до ужаса. Церковь стояла на юру, и холодные ветры продували ее насквозь.
Попик ежедневно ходил исполнять службы, но, когда в разбитое в самом верху окно врывался ветер, стучал на темных хорах и плакал под куполом, попик вздрагивал, пугливо оглядывался и торопливо, невпопад, крестился.
Однажды весной случайные богомольцы, зайдя в церковь, увидели, как одичавший, с давно нечесанной бородой и всклокоченными волосами батюшка стоял в полном облачении перед алтарем и читал «Чуден Днепр при тихой погоде». Попика отправили в больницу, на церковные двери навесили замок.
Теперь только раз или два в году служил в ней городской священник и приходили откуда-то богомольные старушки. Остальное время церковь пустовала.
На стенах потрескалась штукатурка, а большой зеленый купол, усеянный аляповатыми бронзовыми звездами, выцвел и облупился.
Только стаи диких голубей гнездились в куполе и нарушали безмолвие.
Посредине, между острогом и церковью, приютился маленький деревянный домик-сторожка. Он казался совсем крохотным и незаметным. В нем жила овдовевшая сторожиха с двумя рыжими детьми.
Берег по другую сторону реки был низкий, болотистый. Вдоль тянулись длинные, вросшие в землю красные кирпичные строения, похожие на сараи. От них круглый год шла удушливая вонь. Здесь стояли знаменитые кожевенные заводы. Летом вонь усиливалась, становилась невыносимой и отравляла окрестности.
Сразу же за красными кирпичными корпусами заводов начинались узкие, путаные улочки Заречья. Маленькие, деревянные домики лепились к самым стенам заводов.
Обитатели Заречья давно принюхались и притерпелись к непрерывной вони и почти ее не замечали. Большинство из них в Заречье родилось и выросло, они с детства работали на этих заводах и насквозь пропитались вонью. Горожане узнавали зареченцев по запаху.
Поздней осенью иногда бывают такие дни, когда после томительно долгой непогоды и слякоти вдруг с утра по-весеннему ярко засветит солнце. Чистое, словно выскобленное небо высоко висит над землей, а в садах, среди голых деревьев, красуются на солнце желто-зеленые тополя и оранжево-красные клены. Кажется, вот-вот набухнут почки на ольхах и липах и голые ветви их снова покроются зелеными, клейкими листьями.
В такой солнечный осенний день худой арестант, небольшого роста, широкоплечий, ходил по камере. Мешки под глазами, отросшая черная бородка яснее слов говорили, что в остроге он уже не первый день, а по легким следам загара на скулах можно было догадаться, что ему удалось захватить немного весеннего солнца.
Старческой, расслабленной походкой он сновал от окна к двери. Шесть шагов вперед, шесть назад, и так десятки, сотни, тысячи раз в день. На черном асфальте пола он протоптал белесую дорожку.
По временам арестант подходил к окошку и подолгу, не отрываясь смотрел в него.
Кусок пустынного неба – все, что он видел. Но там – за решеткой – воля. Здесь – грязная камера с железной койкой, привинченный к стене железный столик, облупленные стены и гладкая дверь с глазком посредине.
От яркой голубизны неба рябило в глазах; он тряс головой и снова начинал бродить по камере.
«Топ… топ… топ…» – однообразно и глухо стучали по асфальту его подошвы. Стены душили звук. Горела голова, стучало в висках, лихорадило. Арестант сжал холодными ладонями голову и застонал.
В тюрьме он сидел не первый раз, и ему знакомы были эти приступы временной слабости. Прежде арестант умел бороться с ними, но сегодня не находил в себе сил. Ему ни на минуту не удавалось забыться и даже мыслью уйти за пределы камеры.
В коридорах, за стеной, вверху, внизу, нигде не было слышно ни малейшего звука. Ничто не отвлекало внимания. Только изредка слышался еле уловимый шорох. Это тюремный надзиратель в мягких туфлях подкрадывался по мягкой дорожке к двери и заглядывал в глазок.
И толстая, литая железная дверь с минуту пристально смотрела на арестанта живым человеческим глазом.
Хотелось упасть на пол, биться головой о стены, кричать, кричать, сколько есть силы, чтобы оглохнуть от собственного голоса…
– Раз, два, три, четыре… десять… двадцать… сто… – арестант считал шаги. Только бы отвлечься, не думать, не чувствовать, не мучиться, не сдаться! – Две тысячи пятьсот… – механически отсчитывал он и думал о другом.
От беспрерывной ходьбы одеревенели ноги, ныли колени, кружилась голова и горло давили спазмы.
Пошатываясь, добрел он до табурета и упал головой на привинченный наглухо к стене железный столик. На миг стало легче от прикосновения к холодному металлу. Он устало закрыл глаза и… услышал шаги.
Медленные и торопливые, громкие и едва слышные, справа и слева, вверху и внизу – везде слышались шаги.
Тонкая металлическая крышка стола улавливала звуки, бережно хранила их и теперь случайно выдала тайну.
Арестант слушал не отрываясь, как слушают музыку.
Кругом были люди!
Знакомые лица товарищей, сидящих здесь бок о бок с ним, встали перед глазами.
Он больше не чувствовал себя одиноким. Даже мысль о судьбе сына мучила меньше. Поживет у Воробушкина. Не оставят товарищи.
Воробушкина – человека огромного роста с изуродованным лицом – знал весь город. Родился Воробушкин на Кавказе. Мальчиком он попал на нефтяные промыслы в Баку и очень рано сдружился с революционерами. В те годы это был красивый, веселый, немного простоватый, всегда улыбающийся юноша. Но этот юноша лучше всех умел выполнять самые опасные поручения. С тех пор много пережил и перенес этот человек. Он потерял жену, детей и даже фамилию.
Давно еще, за непомерно длинный рост, его прозвали «Дядя, достань воробушка». Кочуя по тюрьмам, он утратил свою трудную армянскую фамилию, состоящую почти из одних согласных букв, и превратился в Воробушкина.
Воробушкин появился в этом городе три года назад. Летним жарким утром он вместе с другими пассажирами сошел с парохода на берег.
