Должно быть, изумление Аурелии отразилось на ее лице, потому что Генри сразу же смущенно отвернулся и уставился в окно.
– Прости, – сказал он глухо. – Я не собираюсь срывать на тебе свое дурное настроение. Так уж получилось.
Он шагнул к кухонной раковине, отвернул кран, подставил ладонь под прозрачную струю и смочил разгоряченный лоб.
– Я просто устал. Меня тошнит от людей… белых людей, которые говорят мне, как я должен вести себя и что я должен желать себе и своей семье. Если я хочу играть с женой в теннис на кортах «Фейр-Лаун», и чтобы моих девочек пускали туда на игру в лото по средам, – а именно этого я и хочу, – то почему кому-то другому это поперек горла и мне советуют отказаться от моих намерений?
Аурелия с удивлением смотрела на этого прекрасно одетого, привлекательного мужчину, который сейчас был похож на обиженного ребенка. Они были знакомы чуть ли не десять лет. Она консультировалась у него в клинике по поводу сердечной аритмии, но тогда оказалось, что все не так страшно, а общение врача и пациентки переросло во взаимную симпатию.
Правда, в ее доме Генри был до этого вечера лишь один раз, спустя год после их первой встречи. Он приезжал в Саутгемптон к родителям Луизы обговаривать детали предстоящего бракосочетания с их красавицей дочерью, а заодно вдруг заглянул в скромную обитель Аурелии. Его просьба показать ему свои работы удивила ее, но она была польщена и обрадована. На скорую руку она устроила маленькую выставку прямо у себя в саду, разместив полотна на мольбертах. Его энтузиазм, проявленный в тот памятный день, был неподдельным и заразительным. Ее ошеломили и его похвалы, и осторожно высказанные, но весьма точные замечания, и вообще любопытство к ее творчеству со стороны столь образованного и тонкого ценителя.
На следующий день Генри появился в маленькой галерее на Манхэттене, приобрел несколько ее пейзажей и передал их в дар кардиологическому отделению Колумбийского пресвитерианского госпиталя. Владелец галереи был в восторге, и Аурелия оценила проявленную Генри щедрость, которая пришлась как нельзя более кстати в трудное для нее время. Она до сих пор чувствовала себя перед ним в долгу.
– Наверное, мне следует рассказать все по порядку, – произнес Генри, немного успокоившись. – О'кей?
Аурелия кивнула.
– Я просто не знаю, кому мне излить душу. Луиза настаивает, чтобы мы не вмешивали в это дело ее родителей.
– Что ж, понятно. Продолжай. – У Аурелии создалось впечатление, что она выступает в роли дрессировщицы, которой требуется привести в норму разбушевавшегося зверя.
– «Фейр-Лаун» занимает особое место в жизни Луизы. Уверен, тебе известно, что ее семья во всех поколениях была связана с этим клубом, а Луиза автоматически стала его членом по достижении двадцати пяти лет, не подавая никакого заявления.
– Да, я знаю. Она и моя дочь Блэр дружили с детства. Кажется, когда им было по двенадцать, они в паре выиграли один из детских турниров.
Генри пропустил это замечание мимо ушей. Раз он уж принялся изливать душу, его трудно было остановить.
– Однако, когда настало время обратиться в клуб с просьбой о приеме, мы задались вопросом, действительно ли хотим этого. Мы знали, что будем единственной смешанной парой, а я – первым афроамериканцем среди членов клуба. Но все друзья Луизы и те люди, с которыми мы завели знакомства и с которыми регулярно общаемся, поселившись здесь, состоят в его членах. Я простодушно полагал, что мой цвет кожи не имеет значения, что я как раз вполне достойный кандидат. Я врач. У меня есть деньги. Я не усматривал здесь никакой проблемы. Я даже о себе и не думал, а больше заботился о Луизе и девочках. Ради них я все это и затеял. Боже, какой же я идиот!
Он вцепился пальцами себе в волосы и с силой тряхнул головой.
– Когда это произошло? – Аурелия не решилась произнести вслух слово «забаллотировали».
– Предварительная процедура заняла всю зиму – собеседование, предоставление рекомендаций, посещение приемов и все прочее. Родители Луизы радовались за нас, они даже устроили по этому поводу званый обед, на котором присутствовала и эта гадина Клио Пратт. Меня тошнит при одном только воспоминании о ней. Она у меня и сейчас перед глазами со своей сахарной улыбочкой и сюсюканьем: «О, как приятно, что мы встретились!» – Он заговорил фальцетом, пародируя Клио, и мрачно добавил: – Она не давала нам ни малейшего повода подозревать, что ее тревожат какие-то проблемы и что главная проблема – это я.
– Откуда ты знаешь, что это она всему виной?
– Знаю. Мне сказали. Поверь мне, это так. Она приготовила для меня – для нас с Луизой – «черный шар» и пустила бы его в ход, если бы комиссия поставила наш вопрос на голосование.
– Сочувствую тебе, – сказала Аурелия вполне искренне. Опечаленный и даже отчаявшийся Генри, естественно, вызывал жалость. После некоторых колебаний она не вполне уверенно добавила – Что я могу для тебя сделать?
Большие выразительные глаза Генри уставились на нее.
– Ты не представляешь, как тяжело сознавать, что кто-то ставит мне в вину принадлежность к черной расе. Из-за этого страдают мои дочери и моя жена. У нас хорошая семья, мы приличные, спокойные люди. Почему перед нами захлопывают дверь?
Трагический монолог Генри начал действовать на Аурелию. Слезы стали наворачиваться на глаза. Не хватало ей еще расплакаться перед ним.
– Ты давно знаешь Клио, – продолжал Генри. – Я подумал, что ты поможешь мне понять, что ею движет.
– Клио замужем за моим бывшим супругом. Вот и все, что я о ней знаю, – твердо заявила Аурелия, сознавая, что обманывает Генри и отчасти себя.
Хотя ее дороги с Клио редко пересекались, но через своих дочерей она имела представление о том, как действует и на что способна вторая супруга Ричарда Пратта. Клио была сродни торнадо, вносящему всюду хаос и разрушение, губящему в полях юные всходы, сметающему все на своем пути. Но Генри хотел точно знать, почему Клио сделала то, что сделала, получить самое простое и, по возможности, рациональное объяснение ее поступка, которое сняло бы груз с его души, смягчило испытываемую им боль. Но такого объяснения Аурелия дать ему не могла.
Она видела на лице Генри то же самое выражение обиды и недоумения, которое наблюдала прежде на личиках своих дочерей, когда девочки возвращались после каникул, проведенных в отцовском доме. Они спрашивали мать, почему их селили двоих в одну комнату, а Джастин, их маленький сводный братец, имел свою спальню, и шесть других спален пустовали. Почему кухарка подавала Джастину к завтраку тосты по-французски, а им нет? Почему им не позволяли приглашать в гости подруг? Почему они не могли пользоваться бассейном без специального разрешения Клио? Почему их лишали ужина, если до полудня они не предупреждали Клио, что будут дома к этому часу? Тогда на них просто не готовили, как будто в доме соблюдалась жесткая экономия, хотя, конечно, это было не так. Рассказы о пустяковых обидах и достаточно серьезных унижениях сливались в один поток, и так формировался образ новой жены Ричарда в воображении его первой супруги.
