Вряд ли можно было выбрать более подходящий день для того, чтобы отправить ее на тот свет. Очень даже неплохая идея устроить это четвертого июля, в День независимости. Вечером в темнеющем небе вспыхнут фейерверки – зеленые, красные, голубые, золотистые – и прольются на землю радостным дождем сверкающих искр. Это будет салют в честь всеобщего праздника и моего освобождения от мучительного кошмара. Теперь, вплоть до своей кончины, сколько бы судьба ни отпустила мне лет, я буду отмечать годовщину этого великого события, конечно, втайне и в одиночестве.
Хотелось бы знать, предчувствовала ли она, что ее дни сочтены? Хотелось бы наблюдать вблизи ее агонию, видеть, как в предсмертных муках меняется выражение ее лица при воспоминании о том, сколько чувствительных ран она нанесла окружающим ее людям и как ничтожно мало совершила добрых дел. Успела ли она в чем-то раскаяться? Не думаю.
Мне никогда не приходилось бывать в морге, где она очутилась в компании других незадачливых бедолаг, угораздивших отдать концы в праздничный день. Подобное общество, конечно, не для нее, но смерть – самая последовательная демократка. Ей безразлично, кем вы были при жизни и какова ваша родословная. Никому никаких привилегий.
Предстоит вскрытие. Разумеется, внезапная кончина хоть и немолодой, но здоровой сучки вызвала недоумение. Но если только я случайно не допустил какой-либо досадной ошибки, судебные медики будут разочарованы. Они не обнаружат ни яда, ни следов насилия. Они сочтут, что смерть произошла в результате несчастного случая. Только я знаю, что это не так.
Мне не стоит слишком высовываться, проявлять интерес, просить разрешения посетить морг, хотя было бы соблазнительно увидеть предсмертную гримасу на ее лице. Даже самая зыбкая тень подозрения не должна пасть на меня. Мою совесть вполне удовлетворяет сознание того, что совершено праведное дело.
Без нее мир стал, во всяком случае, хоть немного чище.
Среда, 20 мая
– Почему только я одна имею мужество сказать вслух то, что вы думаете, но предпочитаете скрывать?
Клио Пратт внезапно повысила голос, и всем показалось, что даже двухсотлетние дубовые потолочные балки завибрировали от силы звука, словно хлипкие алюминиевые перекрытия в ангарах, где молодежь беснуется на рок-концертах.
Комната была заполнена солнечным светом, льющимся сквозь полупрозрачные занавеси, и полуденной жарой, которую не в силах был умерить вентилятор, лениво вращающийся под потолком на месте убранной за ненадобностью старинной люстры. Пятеро мужчин и две женщины явно испытывали дискомфорт от излишне яркого света и духоты, но дело есть дело.
Клио Пратт оперлась локтями о стол и, медленно поворачивая голову, принялась сверлить взглядом лица тех, кто был вынужден, хотя и не хотел, присутствовать здесь, а тем более затевать с ней перепалку.
– Генри Льюис – не наш человек, – закончила Клио уже более спокойно.
Гейл Дэвис, платиновая блондинка средних лет с волосами, уложенными в аккуратную, волосок к волоску, прическу, постаралась избежать встречи с пронизывающим взглядом Клио. Она сняла серебряную клипсу и принялась бесцельно вертеть ее в пальцах. Казалось, все ее внимание сосредоточено на том, что происходит за окнами, где как раз абсолютно ничего не происходило. Там лишь вращающиеся поливальные установки орошали живительной влагой зеленую траву на ухоженных теннисных кортах.
Неприлично громкий возглас Клио резанул слух Гейл. За столом заседаний правления теннисного клуба, занимающего территорию в двадцать шесть акров дорогостоящей земли на южной оконечности Лонг-Айленда в пригороде Нью-Йорка Саутгемптоне, – за этим столом, представлявшим собой антикварную ценность, не принято было повышать голос.
Клубу, помимо престижной репутации, принадлежали оранжереи и плантации уникальных сортов роз, тридцать шесть кортов с травяным покрытием, недавно оборудованный оздоровительный комплекс, готовый в летний период принять почти пять сотен семей членов клуба, с баром, где любые напитки от самых изысканных до самых крепких (для менее увлеченных спортом клиентов) подаются не за наличные, а стоимость их вносится в специальную клубную карту.
В эту памятную среду совет собрался на последнее перед летними каникулами заседание для решения вопросов скучных, рутинных, главным образом о приеме в клуб новых членов.
У Гейл Дэвис уже были сложены в аккуратную стопочку анкеты, заявления и досье на тех, чьи притязания не вызывали никаких возражений, или, наоборот, были единодушно отвергнуты. Именно ей придется сегодня вечером и завтра с утра выслушивать вежливые упреки в некомпетентности совета, давать туманные обещания на будущее и охлаждать разгоряченное неудачей самолюбие тех, чьи рекомендации не были приняты во внимание.
Целую зиму кандидаты заручались благожелательными отзывами и отчетами о своем материальном положении от людей, с которыми, возможно, давно уже не поддерживали постоянных отношений, но все-таки унижались, просили, даже требовали. Если заглянуть в любую из этих папок, то проницательному человеку не составит труда домыслить остальное и понять, с кем тебе придется в дальнейшем иметь дело.
А Гейл была как раз человеком в высшей степени проницательным. Сложилось так, что пост секретаря правления, разумеется, без права голоса, занимала особа женского пола. Только женщина с данной ей свыше способностью вносить умиротворение в мужские разборки могла приводить в порядок протоколы заседаний, избавляя их от чересчур крепких выражений, и складывать аккуратно бумаги, в пылу дебатов разбросанные в беспорядке по столу. Гейл идеально подходила для подобной ответственной должности, а ей эта не очень обременительная работа была по душе и льстила ее самолюбию.
Гейл имела собственный процветающий дизайнерский бизнес. Она оформила чуть ли не половину самых богатых домов в Саутгемптоне. Везде были ее этажерки, горшочки с цветами и прочие «милые ненужности». Не она гонялась за клиентами, а клиенты ловили ее. Она могла разговаривать на равных с членами совета, но обычно помалкивала, зато ее молчание, как золото, всегда было в цене.
– Генри – человек, достойный уважения. Он и Луиза представили нам прекрасные рекомендации, – негромко заговорил вице-председатель правления Джордж Уэлч, не без ехидства добавив: – С моей стороны, может быть, будет бестактно напоминать, но родители Луизы более давние члены нашего клуба, чем ты, Клио.
Высказавшись, Уэлч откинулся на спинку плетеного кресла-качалки, которое никто не смел занимать, кроме него, дав этим понять, что высказал свое мнение. Медленно вращающийся вентилятор под потолком бесполезно пожирал электроэнергию. У всех, кто сидел за столом, выступила испарина. Хотелось поскорее разделаться со всей этой процедурой и покинуть зал заседаний.
