Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
Но тут произошло вот что: стул подо мной качнулся, накренился и стал подниматься. И поплыл спинкой вперед. В глазах Милы блеснуло сильное удивление. Ведь казалось, что ее уже ничто не может ни заинтересовать, ни испугать в этом мире.
В коридоре стул мягко грохнулся на бледный линолеум, и я понял, что произошло. Боря и Федя, телохранители Петровича, якобы отправленные в отпуск без содержания, появились из-за моей спины.
— А, — сказал я.
— Пошли, — шепнул Федя. — Шеф ждет.
Петрович сидел на заднем сиденье своего BMW, откинув голову и закрыв глаза. Прерывистое, сиплое дыхание вырывалось из ноздрей. Все было понятно.
— Я не успел ничего ей сказать.
Он затаил дыхание, открыл один глаз и осторожно на меня посмотрел.
— Да?
— Клянусь.
И тут выдохнул так мощно, как будто вместе со своим воздухом он выпустил еще и мой, тот, что я хлебнул там, в палате. И объяснил мне: закончилось Родино обследование, и серь езные врачи черным по белому написали, что расставаться ему с почкой не надо. Слишком большой риск для донора, не стопроцентная польза для больной.
— Думаешь, он откажется?
— Не идиот же. Это будет бессмысленное геройство на грани двойного самоубийства.
— А нельзя было подождать результатов и не посылать меня просто так, на всякий случай, к девушке? — спросил я устало.
— Извини. Сначала я был не прав, когда тебя послал, а потом — ты, когда отключил телефон. Я бы вернул тебя с дороги.
Мы были уже в центре. Выйдя на Цветном бульваре, я купил банку джин-тоника и уселся на скамейку. Осадок оставался, но все же я скорее был благодарен и Петровичу, и девушке, и охранникам.
Ладно. Будем разбираться со своими делами.
Что я имел в виду?
Надо было закрыть историю с Ниной. Меня совершенно не удовлетворил «разговор отцов» в кафешке Рудика. Отношение обоих моих «коллег» к этой истории показалось мне каким-то невнятным. Никакого мужского союза не получилось. Оба они явно решили, что им в образовавшейся довольно мутной воде полезнее действовать (или бездействовать) в одиночку. Именно — действовать. Я не верил, что они просто отползли каждый в свою привычную нору и там дремлют, как будто их не интересует, чем тут все кончится. В потенции каждый — на треть папа.
Но если они действуют (не знаю как), то и я должен действовать — хоть как-нибудь. Вряд ли они объединились против меня, они наверняка не знали о своем участии в нашем тройственном деле, до того как все открылось, и не могли сговориться заранее.
И потом — что может дать такое объединение? Какая здесь представима победа? Вот мы сходимся с мизантропическим Коноплевым и всучиваем назойливого ребенка Гукасяну? Как? Закрытым голосованием? Но он всегда может сказать — давайте экспертизу!
Или это я один дергаюсь, а мужики не дергаются? Тайна Майкиного происхождения держит нас на равном расстоянии друг от друга, не давая ни разорвать треугольник, ни сойтись в полном взаимопонимании. То есть обессмысливая любые немедленные инициативы.
Умнее всего сидеть на месте и ждать.
Все дело было в том, что я не мог сидеть и ждать. Все это равновесие, равномерное разделение ответственности, показалось мне почему-то невыносимым. Пусть какой угодно результат, но результат!
Будем действовать — осторожно, но действовать!
Поначалу просто подойдем поближе и повнимательнее рассмотрим конструкцию ситуации.
Вовремя я себе это сказал. Я в этот момент подходил к своему дому, взгляд нырнул в глубину двора, засек в слишком привычной картине непривычную фигуру. Я его сразу узнал: вежливый сержант. Он меня не увидел, потому что отвлекся на разговор с вороной в тот самый момент, когда я выходил из-за угла дома.
Шаг назад. К подполковнику мне не хотелось. Но я все еще не был до конца уверен в том, что он не вправе меня выдергивать к себе в камеру за кольцевую дорогу. Может, все-таки пожаловаться в милицию? Мне не раз приходила в голову эта мысль. Но стоило мне вживе представить эту ситуацию: я пишу заявление участковому или кому-нибудь другому офицеру — усталому и циничному, что свихнувшийся подполковник Марченко скрывается в одном подмосковном СИЗО, потому что боится мести неких сверхъестественных сил, управляемых пенсионером Зыковым, мужем задавленной старушки…
Нет уж, лучше без психушки.
Я быстро пересек сквер и затерялся между гаражами. Но ночевать где-то ведь надо.
Сначала я набрал номер Василисы, но уже на третьем звонке сообразил, насколько это неуместно. И опасно. Ведь у меня даже Майки нет для защиты.
А поедем-ка мы к Любаше. Сегодня не тот день, который она для меня намечала, но вдруг у нее что-то есть для меня.
В институте ее называли Балабошина, потому что она непрерывно что-то болтала. Познакомился я с ней очень просто. Сидим мы в своей комнате с мужиками, прикидываем, на сколько «пузырей» хватит собранных рупий, как распахивается дверь, влетает она, бухается на койку и обрушивает на нас предложение:
— А давайте спорить!
Заядлая, заправская комсомолка, когда этот отряд номенклатуры в полном составе двинул в бизнес, она оказалась не в последних рядах. Теперь ее можно было называть Баблошиной, от слова «бабло». Бабла этого у нее было много. Двухэтажный тихий пансионат в укромном переулке. И, помнится, он у нее не один.
— Знаешь, я где-нибудь тихо, на полатях, в людской, — сказал я, добравшись до ее заведения.
— Номера все укомплектованы, — заявила она не без гордости в голосе, как бы разглаживая меня взглядом. Я не обиделся — сам знаю, что мят, несвеж.
— Ничего, — сказала Балбошина, — подберем что-нибудь. Ты пока там разберись, немного поработаешь.
Заведение ее называлось «Под липами». У входа и в самом деле росло четыре крупных дерева этой породы. Мной занялась девушка в переднике, с обаятельной улыбкой и быстрой до неуловимости речью. Я все время переспрашивал, перехватывал ее посреди предложения и силой заставлял говорить медленнее.
В номере, как я понял, для прислуги, принял душ в помещении более плоском, чем даже шкаф. Вместо мятых джинсов и мятого, но довольно дорогого пиджака, купленного в Милане, мне выдали одежку типа Джевахарлал Неру, только радикально черного цвета. Еще я был похож на пастора, забывшего подшить воротничок. Брюки еле-еле застегнулись. Нота бене — растет живот.
Балбошина оглядела меня, будто я уже полностью поступил к ней в услужение, и предложила пока прогуляться-осмотреться.
Заведение ее было двухэтажное, московская барская усадьба, якобы реставрированная. Тихие ковролиновые лестницы, камерно тлеющие светильники, мореный дуб, начищенная бронза.
Бар: темно, прохладно, зеркала, полированные черные панели, все во всем отражается. Бармен спросил, не желаю ли я чего. Деньги у меня остались в миланском пиджаке, поэтому мне ничего не хотелось.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
