1
Виктор Гюго писал, что наивысшее счастье в жизни – уверенность в том, что нас любят, но она основана на допущении, что подобная любовь возможна. Если мы убеждаемся, что ошибались, пустота, возникающая у нас за спиной, часто наполняется обидой и гневом. Гюго мог бы также написать, что наивысшее несчастье в жизни – обнаружить, что нас не любят. Одно дело, если мы уже предполагаем, что в нашей жизни нет любви, но по-настоящему нас ломает, когда любовь, которой мы дорожили, оказывается обманом.
Я приехал в Рим за неделю до Рождества. После Нью-Йорка меня удивило, насколько мягкой оказалась погода. Несмотря на то, что римляне укутываются в пальто и шарфы – никто не умеет так носить шарфы, как итальянцы, – они все равно продолжают сидеть в открытых кафе, кроме самых морозных дней. Я путешествую налегке, зная, что все необходимое могу купить на месте.
В первый мой вечер в Риме мы все идем смотреть сцену Рождества перед собором Святого Петра. Огромная площадь полна народа – римляне и туристы, монахини из Африки, бизнесмены, семьи, продавщицы, идущие с работы; все пришли полюбоваться на самый большой вертеп. Гарри сажает Джонни на плечи. Залитый светом фасад и коробейники, торгующие портретами понтифика, придают всей сцене карнавальный оттенок. Потом мы отправляемся ужинать в ресторан на Сан-Игнацио. Несмотря на ярко освещенные улицы и радостную толпу, переговаривающуюся на итальянском, наша маленькая компания мрачна. Мэдди держится отстраненно, Гарри погружен в себя. У обоих нет аппетита. Когда мы заканчиваем обсуждать общих нью-йоркских друзей, разговор сходит на нет. Джонни уже уснул, положив голову матери на колени.
Дома я спрашиваю Мэдди:
– Что-то случилось?
Джонни уложили в постель, и Гарри тоже ушел спать. Мы вдвоем. Зажжен камин. Я отдохнул от перелета. Появляется бутылка красного вина. Два бокала.
– Ты о чем?
– У вас все в порядке?
– Конечно. Почему ты спрашиваешь?
– Вы какие-то напряженные. Не знаю, что происходит, но я никогда не видел вас с Гарри настолько расстроенными.
– У нас все хорошо. Иногда к новому городу трудно привыкать. Язык. Обычаи. К тому же Гарри бывает не в настроении, когда пишет. Работы много, он плохо спит. И слишком много ездит.
– И все?
– Да.
Но я достаточно хорошо знаю Мэдди, чтобы понять, когда она чего-то недоговаривает.
– Ладно, – улыбаюсь я. – Если не хочешь об этом говорить, не надо. Я буду здесь неделю. Времени у нас достаточно.
– Да ну тебя, Уолтер! – весело восклицает она. – Если бы было, о чем говорить, я бы тебе сказала.
– Когда мы месяц назад встречались с Гарри в Нью-Йорке, он сказал, что с книгой возникли проблемы.
– Да. Наверное, поездка в Рим не была такой уж удачной идеей.
– А разве вы не можете уехать, если захотите?
– Можем, но у нас обязательства. Перед теми, кто дал Гарри денег, кому принадлежит эта квартира, кто снял нашу квартиру в Нью-Йорке, перед школой Джонни. И потом, есть еще Гарри. Я точно знаю, он не захочет говорить, что из-за Рима у него начались проблемы. Его выведет из себя одна мысль о том, чтобы вот так сдаться.
– Естественно.
Я понятия не имел, что на самом деле происходит. И Мэдди тоже. Если бы кто-нибудь спросил нас, считаем ли мы, что Гарри может завести роман на стороне, мы бы рассмеялись ему в лицо. Вы бы еще спросили, не строит ли он в подвале термоядерный реактор. Невообразимая ситуация.
Но мы слишком часто узнаем, что те, кому мы больше всего доверяли, могут нас обмануть. Газеты полны историй о банкирах, политиках, священниках и спортсменах, которые мошенничают, заводят интрижки, совращают алтарных мальчиков или употребляют стероиды. Регулярность подобных разоблачений, очевидно, и притупила шок от них. Мы живем во времена, когда предательство не удивляет. Единственное, что удивительно, – это наше вечное желание позволить обмануть себя.
Иногда нас предают друзья. Мой дедушка работал на ЦРУ. Во время Второй мировой войны он служил в УСС, а потом в Вашингтоне. Подружился с одним англичанином, таким же разведчиком. Англичанин часто бывал у дедушки дома, в Джорджтауне. Они вместе ездили на рыбалку, обменивались профессиональными секретами за стаканом бурбона, ощущая себя в безопасности – потому что знали, что они на одной стороне, сражаются с общим врагом. Пока, разумеется, не выяснилось, что англичанин был советским «кротом», завербованным в Кембридже до войны. Десятилетиями он передавал русским западные секреты, и некоторые из них он, без сомнения, узнал от моего деда. Разоблачение не только положило конец карьере моего деда, но, что важнее, убило в нем веру в людей. Оно превратило деда в отчаявшегося несчастного параноика; боль от предательства оказалась для него непосильна. Он сам являлся разведчиком, обман был частью его жизни, но тем сильнее его ранило, когда его самого обманули. Когда через несколько лет он умер, это стало для него избавлением. Англичанин дожил до почтенных лет в московской квартире, полковником КГБ при многих наградах. Об этом писали все газеты.
Есть и предательства, на которые мы предпочитаем не обращать внимания. В конце жизни отец Мэдди завел любовницу, Диану, встречался с ней лет десять. Она была красивой вдовой, работавшей на «Сотбиc». Они не поженились, но вместе путешествовали, обедали в лучших ресторанах. Однако он вел двойную жизнь; у него были и другие женщины. Был определенный сценарий. Каждые несколько лет он исчезал на несколько дней или недель, уходил в загул в «Уолдорфе» или «Плаза Атене», пока Мэдди не разыскивала его и не везла в реанимацию. Там отец неизбежно недели две болтался между жизнью и смертью, чудом выкарабкиваясь в очередной раз. Его некогда сильное тело было загублено годами разгула, из-под простыни торчали ноги с нестрижеными ногтями, и все-таки в моменты просветления он умудрялся очаровывать медсестер. Диана на это время исчезала. Кто-то скажет, что она имела полное право так поступать, не хотела ему помогать, он заслуживал наказания. Но я думаю, ее отказ навещать его в больнице объяснялся стремлением уберечь себя. Если бы Диана увидела его в больнице, ей пришлось бы признать, что происходит, а она не могла заставить себя это сделать, слишком хорошо зная, что, как только к нему вернутся силы, он начнет все сначала.
