* * *
Только что посмотрела английский документальный фильм про королевство Мустанг в Непале, жаль, что не с начала.
Там находится несколько храмов и монастырей (они даже древнее, чем в Тибете), фрески которых нуждаются в реставрации. И вот король Мустанга, получив благословение далай-ламы, пригласил самых лучших европейских специалистов, чтобы те привели их в порядок. Тут и возник конфликт: реставраторы считают, что фрески не надо полностью восстанавливать, то есть закрашивать трещины и обновлять краски. Обсыпавшиеся части фресок они просто покрыли белилами и черным контуром дорисовали лица и фигуры богов, очень схематично, а трещины в стенах укрепили и тоже оставили. Нам, говорят, реставраторская этика не позволяет их трогать, коллеги не поймут. Фрески, мол, принадлежат своему времени, что мы их, акриловыми красками должны раскрашивать? А король Мустанга пытается им объяснить, что для его народа эти фрески — не искусство, а образ жизни, и поэтому должны хорошо выглядеть, оставить так — с трещинами, с подтеками, — значит оскорбить божества. А реставраторы недоумевают — как можно посягать на древнейший культурный слой? Тогда приходят буддийские монахи и верховные ламы и тоже проводят беседу с реставраторами — мол, тело человека тоже ведь со временем того… и душа обретает новое тело, вот и фрески надо обновить, чего ж цепляться за старое? Надо, чтоб было красиво. Всегда эти фрески разрушались, и всегда люди их восстанавливали… А реставраторам по фигу весь этот буддизм, они же профессионалы и стоят на своем: культурным вандализмом заниматься не имеем права — хотите, сами закрашивайте, если сможете. Король Мустанга уже чуть не плачет, подбородок трясется у старика, прямо жалко. Вы что, говорит, даже не закроете эти трещины? Они же прямо по лицам проходят, как шрамы! А те не понимают — они же все пропитали растворами, шрамы укрепили и замазали темной краской, чтоб не сильно бросались в глаза, чего же еще? Так и не нашли стороны общий язык, и отсутствующие части богов придется раскрашивать местным умельцам. Непонятно даже, на чьей стороне автор фильма, скорее всего, на «мустанговской», очень уж гнусно выглядят реставраторы… хотя не факт. Но благородные лица жителей королевства, их сдержанность и терпеливая логика так явно контрастируют с возмущенными возгласами вредных прыщавых реставраторов, что авторская позиция и не требуется. Меня этот фильм чем-то поразил, пока не пойму даже… Лицами. На улице не встретишь «мустанговцев» (или мустангцев?), зато «реставраторов» хоть отбавляй. И еще тот факт, что в королевстве живет всего несколько тысяч человек, и окружают его высочайшие вершины мира, один Эверест чего стоит. Добраться туда можно только пешком — несколько дней пути через семь горных перевалов и глубоких ущелий, и еще речные переправы. Местные ламы охраняют тайну древнего манускрипта, в котором есть указание на приход Будды. И вот получается, что тупые европейцы, проделав весь этот путь, пытались навязать им свои представления о культуре…
Мише отдали дневники деда — они лежали в шкафу на работе у Макса, все 26. Отдали еще книги на русском — Ерофеева, Пелевина и Гессе, — и тетрадку про пейсов (оказывается, Макс тоже вел дневник под названием «Байки из склепа») — все это привез мне Миша. Я пролистала записи Макса — это не личный, а, скорее, служебный дневник, довольно интересный документ, поэтому я хочу сделать себе ксерокопию. А потом отдам тетрадь его родителям.
Только я настроилась продолжать, как медсестра Хана вкатила в палату закуски. А теперь отправилась за выпивкой. Оказалось, у доктора Давида Ильича Кемница сегодня день рождения. У меня есть три ангела-хранителя в этой больнице — Миша, доктор Кемниц и Хана.
* * *
Мама улыбается… Она надела тот самый платочек, который он привез из Торжка, перед самой войной… а щи уже остыли. Но не доесть — значит обидеть маму…
— Спасибо, мам, очень вкусно. Я так соскучился по щам из печи…
— А ты, Алешенька, еще как-нибудь заходи…
Мамины пальцы теребят бахрому на косынке, выдают беспокойство — наверное, не решается о чем-то спросить. Как увеличились ее руки, мужские, да и только, узловатые пальцы, вросшие ногти… и все приходится делать одной: и дом, и огород, и скотина… что поделать, дети ей теперь не помощники, все трое ученые… так ведь и сама об этом мечтала, и гордится…
— Анечка стала такая хозяюшка, так она мне помогает… все сама, все сама… даже корову доить научилась.
И замолчала. Он хочет еще расспросить о сестре, но почему-то стесняется. А младший брат Колька… как он теперь? Чем занимается? Колька был, конечно, ябедой… мама сама его за это ругала. Интересно, они тут все вместе живут или в разных домах? Он не решается спросить, не хочет ее волновать, вдруг мама заплачет… сейчас она так хорошо улыбается. Зачем напоминать, что брат с сестрой погибли у нее на глазах… хотя… что это он, в самом деле? Мама ведь тоже погибла, ну да, все вместе… их эшелон разбомбили, Аня погибла сразу, а мама с Колькой побежали к лесу… но не успели… ну конечно!
— Мам, ну что ты все молчишь, рассказала бы, как вы живете… как Аня? Нашла себе жениха?
— Ну что ты, Алешенька, какие тут женихи… но мы ничего живем, неплохо, вот корова вчера отелилась… Николай у нас по ягоды ходит, по грибы… да и огород теперь на нем держится, представляешь? Помнишь, как он истерики отцу закатывал, когда маленький был? «Не люблю в глязи ковыляться!» — а теперь полюбил… и деревья там у него, только все какая-то кислятина, в сыром виде невозможно… ай…айва, что ли, потом эта, алыча… это такие сливы, много чего… и все кислое… он-то ест, кислоты ему не хватает, наверное… а мы с Аней в виде варенья. Ну вот, летом работы хватает… А зимой мы радио слушаем… всех вспоминаем… да сам знаешь, какая наша жизнь крестьянская… все хорошо, не волнуйся. Жаль только, тебя теперь редко видим… да… какой ты был у меня хороший сынок, главный мой помощник…
Вдруг деревянный стол, за которым они сидели, стал невероятно большим… комната исчезла, он видел перед собой только грубо обструганные доски стола… Это сон, подумал Васильков. И в тот же момент проснулся.
Мама. Надо же, ему приснилась мама… прямо как живая… Он сохранял ее образ, не спешил открывать глаза. Он знал — чтобы не дать воспоминаниям ускользнуть, нужно как можно дольше не пускать в глаза дневной свет… Как хорошо, что ему приснилась мама… как будто и правда побывал в гостях… Наконец веки открылись сами. Что это… так тускло… на чем это он лежит… что за дурацкая шкура… Не может быть! Рядом с собой он увидел обнаженную спящую женщину… Юнь-цяо?!
Васильков вспомнил все. Он в театре! Предавался разврату с внучкой Сяо Юя! Неописуемому разврату… картины этой ночи мелькали одна за другой… боже, какое бесстыдство… А работа?! Ну конечно, половина девятого, он опоздал на работу! Его наверняка уже ищут… как же он мог?! Но он… он почему-то одет… наверное, когда все закончилось, пытался все же уйти, но свалился и заснул… этого он не помнит… Что… это? Глаза уже привыкли к полумраку и он вдруг заметил, что у двери, слегка прислонившись к косяку, безмолвно стоит какая-то фигура… не может быть… но сомнений быть не могло — Сян-цзэ. Она молчала. И смотрела прямо на него… Холодный пот прошиб Василькова… пульс стучал в висках… вся кровь отхлынула от тела и прилила к голове… он не мог проглотить слюну, накопившуюся во рту… казалось, что огромный распухший язык перекрыл горло… еще сдавило грудь… и он не мог пошевелиться… а если его парализовало… он как-то слабо и безразлично подумал, что, наверное, сейчас умрет… еле-еле подумал… Увидев, что ее присутствие обнаружено, Сян-цзэ подошла чуть ближе… он видел ее глаза. В них не было ничего: ни удивления, ни возмущения… ни брезгливости… Ничего. Потом она ушла. Слыша, как удаляются по коридору ее шаги, Васильков заплакал. Вернее, он почувствовал, что по лицу течет что-то горячее… зато и дыхание постепенно налаживалось… да, слезы принесли некоторое облегчение его организму.
