Работы Билла тоже упали в цене, хотя поклонники его творчества оставались ему верны. Кроме того, почти все его произведения находились в Европе, и там у него не было конкурентов, потому что ему удалось сделать своей аудиторией молодежь, которая, как правило, искусством почти не интересуется. Так что во Франции его галерейщик зарабатывал хорошие деньги на плакатах со "сказочными" коробами и готовился выпустить целый альбом репродукций.
До кризиса, в "тучные" времена, Вайолет успела прикупить себе модных тряпок и кое-что из мебели для квартиры на Грин-стрит, но у Билла потребительский интерес так никогда и не проснулся.
— Ему же ничего не надо, — жаловалась мне Вайолет. — Я купила консоль для гостиной, так он неделю ходил мимо, пока наконец не заметил. И при этом то книжку на нее положит, то стакан поставит, а через неделю вдруг спрашивает: "Это что за штука? Новая?"
Несмотря на кризис, Билл устоял, поскольку у него было кое-что отложено, а откладывал он потому, что хорошо помнил свое прошлое и жил в постоянном страхе перед той беспросветной нищетой, когда, чтобы не умереть с голоду, ему приходилось работать маляром и штукатуром. Тогда он жил с Люсиль. Я заметил, что чем больше проходило времени, тем мучительнее давались Биллу воспоминания об этом отрезке жизни, словно, оглядываясь назад, он все воспринимал мрачнее и болезненнее, чем это было на самом деле. Наверное, как и все мы, он переписывал свое прошлое. Воспоминания человека, прожившего жизнь, не похожи на воспоминания юноши. То, что казалось жизненно важным в сорок, в семьдесят может восприниматься как пустяк. А из чего, собственно, сотканы наши истории? Из данных нам в ощущение мимолетностей, которые каждый миг во множестве атакуют нас, из череды отрывочных образов, фрагментов разговоров, запахов, соприкосновений с людьми или предметами. Большую их часть мы сами же стираем из памяти, стремясь придать своей жизни некую видимость порядка и стройности, и до смертного часа шуршим воспоминаниями, без конца их перетасовывая.
Осенью того года я закончил рукопись "Краткой истории видения в западноевропейской живописи". Начиная эти шестьсот страниц, я надеялся, что жесткие гносеологические рамки не дадут мне сбиться с пути, что книга выльется во всестороннее освещение проблемы художественного видения, а также его философской и идеологической подоплеки. Но по мере того, как исследование продвигалось, оно становилось все более широким, объемным, все более умозрительным и, смею надеяться, все более честным. Возникали несообразности, не вписывающиеся в стройные схемы, и я оставлял их в книге как вопросы без ответа. Эрика была моим редактором и первым читателем. Ее стараниями текст стал лучше и яснее, за что я ей очень признателен, но все же посвятил я книгу Биллу. Это было знаком дружбы и смирения перед тем, что в подлинном произведении искусства непременно присутствует нечто "из ряда вон", какая-то полнокровная избыточность, не поддающаяся истолкованию.
Седьмого ноября Эрике исполнилось сорок шесть. На горизонте вдруг отчетливо замаячила перспектива пятидесятилетия, и на Эрику это возымело неожиданно стимулирующее действие. Она начала заниматься йогой — дышать грудью и животом, стоя на голове или завязавшись в узел на коврике в нашей гостиной, причем уверяла, что после всех этих изощренных пыток чувствует себя великолепно.
На очередной конференции, организованной Ассоциацией современных языков, доклад Эрики "За пределами "Золотой чаши" произвел настоящий фурор. Три главы из ее книги появились в разных журналах, а кафедра английской филологии Калифорнийского университета в Беркли пригласила ее на постоянную работу с окладом значительно выше того, что был у нее в Нью-Йорке, но Эрика отказалась.
Весь этот компот из йоги, регулярных публикаций и признания общественности явно пошел моей жене на пользу. Она стала спокойнее, ее меньше мучили головные боли, а морщины на лбу, раньше не исчезавшие даже во сне, разгладились. Да и на отсутствие либидо жаловаться не приходилось. Когда я в ванной чистил зубы, Эрика постоянно обнимала меня ниже талии или кусала за спину; норовила расстегнуть мне брюки прямо в коридоре, а если я читал в постели перед сном, она раздевалась донага прямо у дверей спальни, скользящими шагами подходила к кровати и бросалась на меня сверху. Разумеется, подобные домогательства встречали с моей стороны самое горячее одобрение. Ночные схватки весьма благоприятно отражались на утреннем настроении. В тот год я частенько шел на работу, насвистывая.
Мэт пошел в пятый класс, к миссис Рэнкельхем. Судя по его рассказам, там кипели нешуточные страсти: десяти — одиннадцатилетки бились за лидерство. Класс раскололся на несколько хорошо организованных группировок, которые либо враждовали в открытую, либо прибегали к более изощренным козням, вполне достойным мадридского двора. Насколько я понимал, некоторые мальчики и девочки "встречались" — весьма широкий термин, включающий в себя самые разнообразные проявления чувств, от совместного поглощения пиццы до обжиманий по углам. Парочки складывались и распадались чуть не каждую неделю, но Мэт в число избранных никак не попадал. Несмотря на то что ему этого очень хотелось, он был явно не готов к активным действиям, и однажды я понял почему. Мы должны были встретиться после школы, чтобы ехать к зубному. И тут я увидел стайку девочек из его класса. Я знал их много лет. Именно они являлись ключевыми фигурами коллизий, о которых Мэт ежевечерне рассказывал нам за ужином. Эти девочки выглядели как женщины. Мало того, что за то время, пока я их не видел, они подросли по меньшей мере на целую голову, так к тому же у каждой развилась грудь и появились бедра. Я готов поклясться, что на парочке девичьих ротиков явно блестела помада. И вот эта группа продефилировала мимо Мэта и прочей мелюзги, носившейся по двору и швырявшей друг в друга печеньем в форме рыбок. Для того чтобы заговорить с любой из этих девиц, нужно быть либо сверхчеловеком, либо клиническим идиотом. Наш сын, судя по всему, не был ни тем ни другим.
После школы Мэт играл с Марком или с другими мальчишками. Он с головой ушел в свое рисование, в бейсбол и в учебу. Пришла пора гонки за отличную успеваемость. Наш сын бился над задачками по математике и физике, корпел над сочинениями, причем усердие и безграмотность в них шли рука об руку, но особо ревностно он относился к так называемым "проектам". Как сейчас помню его коллаж на тему "Страна любимых книг" или испанский галеон из пластилина, который вдруг расплавился, когда Мэт поставил его в духовку, или особо запавший мне в душу своей масштабностью макет Солнечной системы из папье-маше. В течение недели Мэт, Эрика и я сражались со скользкими вымоченными в клейстере клочками газет, что-то ими облепляя в несколько слоев. При этом важно было соблюсти соотношение размеров Венеры, Марса, Урана и Луны друг относительно друга. Трижды от Сатурна отваливалось кольцо, и его приходилось делать заново. Когда все было готово и все планеты наконец-то висели, покачиваясь на тоненьких серебристых проволочках, Мэт повернулся ко мне и сказал: — Мне больше всех Земля нравится.
Земля действительно получилась хоть куда.
Люсиль с мужем переехали в Кранбери, штат Нью — Джерси. По воскресеньям, когда Марк был у матери, Мэт ходил к Биллу в мастерскую. Мы отпускали его одного и сидели как на иголках в ожидании его звонка с Бауэри. Одно из таких посещений растянулось на шесть часов. Когда я спросил Мэта, чем же они занимались все это время, то услышал в ответ: — Разговаривали и работали.
