Вечерами, когда низ неба подтекал суровым багрянцем, а тонкие ветки, казалось, так и хлестали холодом, на березы у реки прилетали тетерева. Пока они летели, Томаш видел лиры их хвостов и белый подбой крыльев; черный металл их перьев переливался, если удавалось подойти достаточно близко. Но издалека они были лишь контурами на верхушках деревьев. Как-то раз Ромуальд извлек из шкафа деревянное чучело, выглядевшее совсем как настоящий тетерев. Его привязывают к длинной жерди так, чтобы было похоже на живую птицу, и закрепляют на березе; тетерева думают, что это их товарищ, и прилетают, а охотники стреляют в них. Ромуальд обещал когда-нибудь взять Томаша с собой, но как-то все это сошло на нет: мороз крепчал, и они только раз ходили на прогулку в лес — увы, с Хеленой. Ромуальд показал им следы, которые долго изучал и наконец объявил, что это волчьи. Как отличить их от следов крупной собаки? Хм, это были бы очень большая собака, — объяснил он. — А кроме того, пальцы волка лучше отпечатываются — шире расставлены.
Ромуальд нечасто приезжал в костел — в такие дни после мессы он заходил в усадьбу, — зато Барбарку Томаш встречал каждое воскресенье. Она молилась по толстому молитвеннику, на спину ей спускался треугольный край платка, и тогда она не смущала его так, как в Боркунах. Вообще костел отличается тем, что всё в нем перестает быть опасным, даже Домчо, чьи растрепанные волосы Томаш иногда замечал в толпе мужчин. Костел не рождал в нем протеста, однако вызывал некоторую озабоченность. Томаш считал, что во время службы чувства человека должны возноситься к Богу, а если нет, то такое участие — сплошной обман. Он не хотел обманывать, прикрывал глаза и старался улетать мыслями высоко — сквозь крышу, в самое небо, но ничего не получалось. Бог был как воздух, и любой. Его образ мгновенно рассеивался. Зато упорно возникало приземленное желание разглядывать людей вокруг: кто как одет и у кого какое выражение лица. Или, если он воспарял и мчался в поднебесье, то лишь затем, чтобы поставить себя на место Бога и самому смотреть сверху на костел и всех собравшихся в нем. Крыша тогда прозрачная и одежда прозрачная, люди стоят на коленях, а все их срамные части тела на виду, хоть они и скрывают их друг от друга. То, что у них в головах, тоже открывается, можно протянуть с неба свои огромные пальцы и схватить одного или другого, положить на ладонь и разглядывать, как он там шевелится. С такими мечтами он боролся, но они появлялись всякий раз, как он отправлялся в полет к небесным сферам.
Книга о первых христианах и Нероне (том самом, который делал из них живые факелы на рисунке в дедушкиной комнате) потрясла Томаша до глубины души. Ее влиянию следует приписать и сон о чистоте. Он стоял на арене римского цирка в толпе христиан. Они пели песню, и слезы текли по его лицу. Но это были слезы блаженства, ибо, добровольно идя на муки, он был так добродетелен, так внутренне очищен, что весь превращался в эту реку без преград. Когда-то давно (это случилось только раз) по распоряжению бабки его выпороли за какую-то серьезную провинность. Антонина держала его, а один из батраков бил розгой по голому заду. Несмотря на рев, об этой операции у него остались самые лучшие воспоминания. Легкость на душе, радость, искупление вины и такие же слезы счастья, полноты, как в этом сне о смерти.
Львы приближаются. Их зубастые пасти уже совсем рядом, клыки вонзаются в его тело, льется кровь, но он не испытывает страха — лишь свет и соединение с Благом навеки.
Однако это во сне. А наяву он в ту же неделю устроил страшный скандал Хелене. У него пропала книга в черной обложке, с пожелтевших страниц которой он переписывал латинские названия птиц. Он искал ее всюду, приставал к взрослым, спрашивая, не брали ли они, но никто ничего не знал. Куда она девалась? Наконец он случайно обнаружил ее в комнате, где среди рассыпанных на полотне семян и груд шерсти спала Хелена. Но в каком месте! У точеной ножки кровати не хватало одного кружка, и вместо него она подложила книгу. Томаш с криком грозил Хелене кулаками, а она удивлялась, что это на него нашло и из-за чего весь сыр-бор. Идиотка! Для нее, разумеется, не имело значения, книга или кирпич; никакие звери и птицы ее не интересовали — она не могла отличить даже воробья от овсянки. Филином она занялась, да, — но лишь потому, что за него давали деньги. А если она якобы внимательно слушала, чту Ромуальд рассказывал об охоте, то врала немилосердно и лишь притворялась, чтобы крутить роман. Холодное презрение. Не по-христиански это — питать к ближним такие чувства. Но Томаш не задавался подобными вопросами. Презрение к Хелене подсказывало ему разные идеи, как ее наказать — не только за это преступление, но и вообще за глупость. Например, насобирать волчьих ягод и подсыпать ей в суп. Однако кругом снег, зима, яду достать негде, и через несколько дней ненависть пошла на убыль. А впрочем, если уж она такая, какая есть, — слепая ко всему, что достойно любви, — то не стоит даже утруждать себя ее отравлением; нечего ею заниматься.
На белом теперь газоне перед домом Томаш катал снежные комы, пока они не разрастались, облепляясь все новыми пластами оторванного от земли свежего снега. Затем он ставил их друг на друга, а в самый маленький — голову — втыкал угольки глаз и веточку-трубку. Но руки у него при этом мерзли, а кроме того, когда такая фигура уже готова, непонятно, что с ней делать дальше. По утрам он помогал Антонине топить печи. В тишине дома, словно опущенного в коробку с ватой, резко разносился стук ее башмаков в сенях; она вносила с собой холод и поблескивавшие обледенелые поленья, которые с шумом высыпала на пол. Томаш укладывал в топке кусочки бересты, а над ними ставил шалашик из щепок, которые сушились в щели между печью и стеной. Пламя лизало кору, и она сворачивалась в трубочки. Займется или не займется? В комнату бабки Дильбиновой Антонина с дровами (а следом за ней и Томаш) входила, когда там еще нельзя было ничего различить, и сразу же шла открыть наружные ставни. Тогда он моргал, пораженный внезапным светом; моргала и бабка Дильбинова, горбившаяся перед подушкой, вертикально прислоненной к изголовью. На ночном столике рядом с толстым молитвенником стояли бутылочки с лекарствами — из-за них комната была наполнена тошнотворными запахами. Томаш не засиживался здесь, как осенью, и пользовался любой отговоркой, чтобы улизнуть, — слишком уж много стонов. Он качался на стуле у кровати, зная, что должен остаться, но не мог долго выдержать и выскальзывал с чувством вины. Впрочем, из-за бегства чувство это не увеличивалось: поскольку бабка была больной и плаксивой, она низводилась до уровня вещей, которые можно равнодушно или даже раздраженно изучать, испытывая от этого удовлетворение и в то же время стыд.
Важное событие: Томаш получил сапоги — точно такие, как хотел. Их сшил сапожник из Погир, и, хотя они были великоваты (на вырост), зато удобны. Мягкое голенище можно было при необходимости стянуть на подъеме ремешком, чтобы ступня не ездила. Второй ремешок, продетый через ушки, стягивал их под коленом.
XLI
Наконец настала весна, не похожая ни на одну другую в жизни Томаша — не только из-за удивительной внезапности таяния снегов и безудержной силы солнца, но и из-за того, что он не ждал сложа руки, пока развернулся листья, на газоне покажутся желтые ключики святого Петра, а в кустах по вечерам начнут щелкать соловьи. Он вышел весне навстречу, едва лишь голая земля стала дымиться под безоблачным небом, и пел, и свистел, помахивая палкой, по дороге в Боркуны. Лес за Воркунами, в который он углубился после полудня, вызывал желание выскочить из собственной кожи и превратиться во все, что окружало. Что-то распирало Томаша изнутри до боли и восторженного крика. Однако вместо того, чтобы кричать, он тихо крался — так, чтобы ни одна веточка не хрустнула под ногой, — и каменел от малейшего звука и шороха. Только так можно проникнуть в мир птиц: они боятся не человеческих очертаний, а движения. Вокруг него прохаживались крапчатые дрозды, которых он умел отличать от дроздов-рябинников (у тех перья на голове голубоватые, а не серо-коричневые). Обойдя высокую ель, он обнаружил, что дубоносы уже свили на ней гнездо. Что до гнезда соек, то он прозевал бы его, если бы не их беспокойные вопли. Да, вот оно — но так спрятано, что снизу не догадаешься. Ветки на этой молодой елке начинались у самой земли, и поначалу он взбирался легко, но чем выше, тем труднее — хвоя все гуще, иголки хлещут по лицу. Вспотевший и исцарапанный, Томаш высунул голову прямо у гнезда. Он раскачивался, уцепившись за тонкий в этом месте ствол, а они отчаянно бросались сверху с явным намерением ударить клюном, и лишь в последний момент побеждал страх: они сжимались, поворачивали назад, чтобы спустя мгновение вновь напасть. Томаш нашел четыре бледно-голубых в ржавую крапинку яичка, но не тронул их. Почему большинство лесных птиц откладывает крапчатые яйца? Никто не мог ему этого объяснить. Так уж оно бывает. Но почему? Он спустился вниз, довольный достижением цели.
