Книга Про психов - Мария Илизарова

Пятиминутка после праздников длилась утомительно долго. Косулин притулился на мягком подлокотнике дивана между монументальной Генеральшей и щуплой противной медсестрой Танечкой. Танечка развернула дневник с записями персонала о состоянии больных в отделении и, колюче упершись острым локтем Косулину в бок, изготовилась читать. Бубнеж дежурного врача по селектору никто не слушал. Заведующая уже писала в листах назначений, старшая сестра изучала свой маникюр.

И тут на стандартный вопрос главного врача: «Будут ли замечания, предложения, объявления?» – откликается директор больничного клуба:

– Сегодня, – начинает он голосом Левитана, объявляющего о победе Советского Союза над фашистской Германией, – в пятнадцать ноль-ноль в клубе состоится театральное представление, поставленное силами пациентов. Приглашаются все!

Формула «приглашаются» – условность. Посещение мероприятий, объявленных по селектору, обязательно для всех. Косулин настораживается. В сознании всплывает образ бледного тонкого лица учителя, его рассуждения о греческом театре.

Плохо, думает Косулин, ох как плохо. Точно сформулировать, что «плохо», не получается, но отступившие было переживания по поводу странного пациента, встретившегося ему перед Новым годом, вновь обретают актуальность. Дальше Косулин уже не слушает Танечку, рассказывающую про температурящих и неспокойных пациентов.

Рабочий день пролетает незаметно. Больных мало, подлечившиеся пациенты все еще пребывают в домашних отпусках, и Косулин проводит большую часть времени беседуя с теми, кто всегда встречает праздники в больнице. Косулин с удивлением замечает, что, кроме нехорошего предчувствия по поводу предстоящего спектакля, начинает зарождаться любопытство и какая-то смутная надежда. Возникает ощущение, что на этом спектакле произойдет что-то важное и для него самого.

Косулин терпеть не мог ходить в клуб. Обычно там выступали пациенты дневного стационара. Тягостное зрелище, вызывающее смешанное чувство стыда и раздражения. Пациенты, которым в этой жизни уже давно ничего не надо, под руководством больничного театрального работника пели и плясали. Больше всего это напоминало театр депрессивного Карабаса-Барабаса, неумело управляющего поломанными марионетками. Косулин, возможно, более других драматизировал, но выдерживал эти спектакли с трудом. Он либо избегал их, либо садился у самой двери и ждал подходящего момента, чтобы сбежать. В этот раз все по-другому. Фраза «силами пациентов» внушает надежду.

На обеде почти никого. Только Пашка, Агния и Белла. Встречаются как после долгой разлуки, обнимаются, обмениваются новостями и подарками. Косулин радуется, что после праздничного перерыва привычный тоскливый фон отступил. Все оживлены и приветливы. Косулин рекламирует предстоящий спектакль. Не хочется смотреть его одному. Однако коллеги морщатся и в клуб идти не хотят. Тогда Косулин предлагает сходить на спектакль, а после отметить все прошедшие праздники, а заодно и сегодняшнее Рождество. Наконец удается договориться.

Косулин выходит из отделения ровно в три. Он знает, что спектакль не начнется вовремя, и поэтому никуда не спешит. День солнечный, морозный, и Косулин идет глубоко вдыхая холодный свежий воздух, позабыв про жену и предвкушая новизну.

Здание клуба стоит близко к входу на территорию больницы. Форпост – место встречи внешнего и больничного миров. Косулин идет обгоняя группы пациентов, под предводительством социальных работников медленно бредущих на спектакль.

Актовый зал, занимающий весь первый этаж здания клуба, заполнился уже больше чем наполовину. Все рассаживаются, здороваются со знакомыми, поздравляют с прошедшими. Косулин разглядывает кудрявую Пашкину макушку, рядом с ним сидят Белла с Агнией. Они шепчутся и хихикают. Косулин пробирается к ним, усаживается рядом с Агнией и начинает оглядываться.

Никому не приходит в голову топить зал как следует. Высокие потолки и окна во всю стену обеспечивают арктический микроклимат. Холодно даже в июле. Спустя полчаса наслаждения больничным искусством ноги начинают мерзнуть, а кончик носа леденеть. Косулин шутил над этим, говоря, что это искусство требует особых жертв и страданий, но сейчас жалеет, что забыл дома перчатки. Агния предлагает ему одну из своих варежек. Косулин как джентльмен отказывается.

Народу в зале прибывает. То, как рассаживаются зрители, отражает негласную иерархию больничной жизни. В первых рядах – врачи. Их белые халаты, не снятые даже на время представления, выглядывают из-под шуб и пальто. Они чинно шествуют по проходам между рядами, усаживаются и продолжают вести деловые и светские беседы. Вот прошествовала Царица, окруженная стайкой докториц, среди них Косулин заметил и Майю Витальевну. Она выглядит встревоженной и не замечает приветственного жеста Косулина. Царица усаживается в первый ряд, рядом с главным врачом. Будут выступать ее больные, догадывается Косулин. Затем Косулин видит Куклу. Она устроилась в гордом одиночестве. Врачей немного, большинство спектакль проигнорировали.

Остальные места занимают больные. Пациенты каждого отделения сидят вместе, социальные работники, в чьи обязанности входит водить больных в клуб, следят, чтобы они не смешивались. Так за ними легче следить. Мощный бас Катьки Макаровой возмущается тем, что ее заставляют сдавать верхнюю одежду в гардероб. «Вот и мои пришли!» – отмечает Косулин.

Когда пациентки его отделения проходят мимо, Косулин успевает заметить, что Катя чуть ли не волоком тащит Лору. Лора сильно взволнована, все норовит остановиться, но Катька уверенно держит ее за локоть и, что-то убедительно доказывая, тащит ее ближе к сцене. В атмосфере разливается напряжение. Событие из ряда вон: пациенты сами поставили спектакль. Косулин тоже сильно волнуется. Он одновременно боится, что все будет как обычно – уныло, стыдно, глупо, и в то же самое время надеется, что спектакль окажется особенным. Все вместе пугает, страшно предположить последствия.

В то время как Косулин разглядывал пришедшую на концерт публику, Костя дает последние наставления своим актерам. Он серьезно и сосредоточенно носится по сцене, поправляет костюмы, разговаривает со всеми разом, досадует на то, что не успевают начать вовремя. Его останавливает Мориц. Он кладет неожиданно тяжелую руку на плечо Кости:

– Пора, учитель!

И вот, наконец, свет в зале гаснет. Зрители затихают в ожидании. Малиновый занавес колыхнулся раз, другой и плавно пополз в сторону. На сцене так же темно, как в зале. За несколько секунд воцаряется тишина. Вспыхивает софит, яркий круг белого света шарит по сцене в поисках действующих лиц и останавливается на высокой фигуре неопределенного пола и возраста. Фигура закутана в длинную белую хламиду, похожую одновременно на греческую тогу, ангельский наряд и костюм привидения. Лицо, обращенное к залу, тоже белое, темнеют только провалы глаз, кажущиеся прорезями в маске. Длинные волосы в продуманном беспорядке падают на плечи. Это Мориц, совершенно неузнаваемый без своего обычного наряда.

Он стоит какое-то время, внимательно разглядывая зал. Из-за слепящего света софитов вряд ли может видеть лица зрителей, но каждый в зале чувствует, что фигура на сцене смотрит именно на него. И им неуютно. Словно не актер стоит на сцене под взглядами зрителей, а, напротив, зритель, нежданно-негаданно оказывается под пристальным вниманием этого странного белого существа. Когда некоторые зрители начинают подозревать, что все действие и будет заключаться в этом непонятном и неуютном разглядывании, Мориц слегка качнулся вперед и запел. Голос его, неожиданно высокий и мощный, странно хрупкий, усиленный хорошей акустикой актового зала, заполняет собой все. Мориц стоит неподвижно, выражение его лица не меняется, живут только голос и руки, совершающие одно медленное, непрерывное, почти незаметное движение. Мориц протягивает их вперед, к зрителям, то ли просящим, то ли предлагающим жестом. Песня звучит торжественно и грустно. Косулин, захваченный силой и красотой голоса, не обращает внимания на слова. Хочется закрыть глаза и только слушать. Когда же он отходит от первого эстетического потрясения и начинает вслушиваться, то с удивлением понимает, что не может разобрать слов. В этом грустном и торжественном гимне, обнажающем душу, слов нет.