— Здравствуй, Рудольф, — повторил Сталин. — Садись. Вина?
— Не откажусь, — усмехнулся немец.
— Я знаю, ты любишь коньяк, — заметил Сталин, передвигаясь по вагону с грацией горного кота, необычной для человека в его возрасте. — Но настоящее вино — это как первый луч солнца, как капля чистейшей воды на рассвете, как… — он поднял ладонь и возвел очи ввысь, — как поцелуй любимой женщины! Что перед этим ваши… коньяки.
Он наливал из простой бутылки без всяких этикеток и надписей в простые граненые стаканы.
— Э, друг мой, ты не пил настоящего коньяка, — возразил Шетцинг, отпивая, впрочем, с видимым удовольствием. — В подвалах нашей фамильной резиденции был такой напиток!.. Сейчас подобный уже не достать.
— Спроси во Франции, — пошутил Сталин. — Я думаю, сейчас это будет немного… проще.
— О, да, немного.
Шетцинг покрутил стакан, поднял его на свет.
— Как тогда… Ты помнишь, — тихо сказал он.
— Да, — эхом отозвался Сталин. — Как тогда. То же вино. Те же стаканы. Только мы были другими.
— Молодым быть хорошо, — задумчиво проговорил немец.
— Говори за себя, — заметил Сталин, — это ты был молодой. А я нет.
— Да, ты уже тогда был хитрым и умным Дядюшкой Джозефом с трубкой, — снова усмехнулся Шетцинг.
Они допили в молчании. Шетцинг улыбался каким-то своим мыслям. Сталин с прищуром смотрел на него поверх граненого края стакана.
— Еще? — спросил Сталин.
— Нет, — решительно ответил Шетцинг, словно проводя черту, отрезающую добродушную беседу от строгого делового разговора.
— Как скажешь, — так же деловито сказал Сталин.
Они одновременно сели ровно, с жесткими спинами, склонились вперед. Немец сложил ладони домиком, грузин положил параллельно на стол. Их лица в момент преобразились, приобретя обезличенное, строгое выражение. Теперь они походили скорее на гроссмейстеров высочайшего уровня, готовых начать новую шахматную партию. Партию, в которой шахматной доской были страны и континенты, а фигурами — миллионы людей и многотысячные армии.
— Рудольф, это было очень странное предложение, — начал Сталин осторожно, подбирая каждое слово, словно пробуя температуру воды самими кончиками пальцев. — Очень. Ты не мог бы объяснить его?
— Иосиф, я предлагаю совместными усилиями «затопить» Британию, — ответил Шетцинг так же осторожно и дипломатично. — Что же здесь странного? Есть простор для обсуждения…
Сталин помолчал в глубокой задумчивости.
— Нет, так не пойдет, — сказал он наконец. — Не стоило ехать в такую даль и с такими предосторожностями, чтобы общаться, как на конференции. Что за спешка? Зачем идти на высадку, если мы можем ударить по колониям? Народно-освободительное движение даст больше, чем рискованный приступ. Зачем быть таким нетерпеливым?
Шетцинг смотрел в сторону, скривив рот, морща лоб. Сделал резкое движение, словно отметая условности и протокол.
— Иосиф, это я могу спросить тебя, что за нерешительность, — рубанул он наконец наотмашь. Так, как в свое время отжимал рукоять бомбосброса, решительно и без оглядки.
— Это исторический шанс наконец-то разобраться с проклятым Островом, раз и навсегда. Бесповоротно! У нас величайший шанс в истории, такой не выпадал никогда и никому!
Он резко поднялся, едва не опрокинув стул, возбужденно заходил по вагону, повышая голос, рубя воздух ладонью, как на публичном выступлении. Сталину сразу вспомнилась недавняя трансляция подобного по новомодному чуду техники — телевизору. Игрушки пока что только занимательной, но весьма перспективной.
— Посмотри сам, британские армии разгромлены, им удалось эвакуировать значительную часть живой силы, но они бросили почти всю технику. Им потребуется минимум год на восстановление, в течение этого года они беззащитны!
— У меня другие данные, — негромко вставил Сталин. — Год — это если они бросят все на войну и военное производство. Английское правительство вряд ли рискнет сразу после поражения ронять уровень жизни еще ниже, особенно под предлогом реванша. Года три. Спешить некуда.
— Не надо недооценивать Британию, не надо недооценивать британцев, — жестко ответил Шетцинг. — Это упорные и смелые люди. Они — наши враги, но это сильные враги. И то, что мы их побили в одном сражении — это не окончательная победа! Британцы проигрывали сражения, но не проигрывали войн. Пойми, им нельзя давать время на восстановление! А если они сумеют договориться с американцами?
— Это серьезный аргумент, — согласился Сталин, все так же задумчиво, растягивая слова. — Очень серьезный… Но не будем забывать, как сильны позиции изоляционистов. А Гарольд Ходсон достаточно популярен.
— Нет, вы ее недооцениваете. Сколько раз Британию ставили на грань поражения? Сколько раз праздновали скорую победу? И где сейчас эти победители? Островитяне сильны и упорны, это факт, который оспаривать и недооценивать глупо. И если у нас есть возможность добить их, этот шанс нужно поймать и держать крепко! Очень крепко!
— Как же все-таки у вас силен комплекс поражения…
Сталин ушел в кресло, как подводная лодка на глубину, укрылся в тени, только трубка торчала, подобно перископу.
— Что? — не понял Шетцинг.
— Я сказал: как же у вас сильна память о поражении в той войне, — повторил Сталин. — Сказал бы сразу, что у вас очень сильна военная партия. Особенно теперь. После победы. Военные требуют продолжения и новых побед. Учитывая, что у вас в Германии каждый ребенок воспитывается в памяти английского ограбления, не удивительно, что тебе нечего им противопоставить. Абсолютная власть бывает только в сказках.
Шетцинг помолчал, собираясь с мыслями. Долго. Сталин все так же неподвижно сидел, лишь тонкий призрачный дымок вился над креслом.
— Не без этого, — наконец согласился Шетцинг, — не без этого. Мои военные доставляют много проблем. Особенно сейчас. Но в этом вопросе я с ними полностью солидарен. И как политик, и как человек. Я помню то время, когда все начиналось. Наши блестящие победы, штурм Парижа… Перед нами лежал весь мир, а британцы в панике бегали по своему жалкому островку. Через несколько лет я подыхал в госпитале, где не было даже бинтов, и сгнил бы общей могиле, как все, кто был рядом со мной… Если бы моя мать не продала последние ценности, чтобы купить на черном рынке лекарств. А я прятал их, приматывая к телу тряпками, и спал с ножом в руке. Потому что по ночам ко мне сползались со всей палаты, чтобы отобрать драгоценные склянки. И я дрался с ними насмерть! Ты когда-нибудь видел, как дерутся увечные солдаты, которые от слабости уже не могут ходить?!
Увлекшийся Шетцинг осекся, вспомнив, что его собеседник прожил бурную жизнь и наверняка видел вещи куда более страшные. И продолжил уже ровно и спокойно, но с непоколебимой внутренней убежденностью:
— Если уж нам снова выпало сойтись с ними, мы не дадим этому повториться. Мы не дадим им подняться снова. Я не дам им подняться снова.
