Разве голубая роза — более фантастическая небылица, чем идея, что внучка Элинор, чьи первые тринадцать лет она пропустила полностью, теперь помогает ей в саду в солнечные дни? Смеется над птицами, шныряющими у граблей, которыми она разбрасывает перегной, отмахивается от пчел, лениво жужжащих в сыром апрельском воздухе. Если цветы действительно окажутся голубыми, то у Элинор будет чувство, что она чего-то достигла, оставила свой след. Другая, более нетерпеливая женщина могла бы разрезать бутон гибрида и заглянуть внутрь, но Элинор знала, что нельзя судить об оттенке по нераспустившемуся цветку. Желтые вьющиеся розы в бутоне кажутся оранжевыми, белоснежные флорибунда могут иметь розовые прожилки, которые исчезают, как только лепестки раскрываются в светлый день.
«Мы понимаем, что нам нужно, когда получаем это», — как-то сказал Брок Стюарт. Элинор убеждалась в его правоте каждый раз, слыша голос Дженни в передней, или когда, отрываясь от работы в саду, поднимала глаза на окна и видела в кухне свет. Она убеждалась в этом, когда начинал свистеть чайник на задней горелке, когда хлопала дверь черного хода, когда дом, в котором она жила, переставал быть пустым. Она не понимала, насколько одинока, до тех пор, пока не перестала быть одинокой. Она отрезала себя от людей, совсем как та роза «невидимка», что не выносила тяжести человеческого взгляда.
Элинор начала серьезно сомневаться в каждом из своих решений, и эта неуверенность привела ее к очень глупому поступку: она позволила доктору Стюарту отвезти ее в больницу Гамильтона на консультацию к онкологу. С одним условием: он не должен был обсуждать ее болезнь с лечащим врачом, доктором Мейер. Он не должен был обращаться с ней как с пациенткой, едва они пересекут городскую черту.
— Ты меня отлично знаешь и можешь быть уверена, я не стану вмешиваться в твою жизнь, если только сама не захочешь, — сказал доктор Стюарт.
И тем не менее когда Элинор вышла после консультации в вестибюль, то увидела, что он беседует с доктором Мейер. «Безнадежно», — донеслось до нее. Или это было «безрадостно»? А может быть, и «радужно», или, кто знает, это мог оказаться совершенно новый язык, который ей никогда не суждено понять.
— Ты обещал, что не будешь обращаться со мной как с больной, — сказала она Броку Стюарту, когда они вышли из больницы. Она так разозлилась, так разочаровалась в его поступке, подорвавшем ее доверие, что едва могла дышать. — Ты поступил бездушно. Как ты мог мне солгать?
Возможно, именно это слово и прозвучало в вестибюле. «Бездушно».
— Я не лгал, — обиделся доктор Стюарт.
Больше всего Элинор поразило то, что она не почувствовала его обман. Раньше она оценивала честность в человеке легко, как дышала. Но теперь даже дышать было больно, к тому же Брок ударил в самое больное место, совсем как когда-то Сол. Если бы не проклятая усталость, она бы вернулась домой поездом, она бы вообще больше никогда не заговорила с доктором. Чтобы спасти хотя бы остатки гордости, она прошагала прямо к машине, забралась внутрь и отказалась даже взглянуть на Стюарта.
— Я не обещал, что даже не поговорю с ней, — напомнил доктор Стюарт, садясь в машину. Он повернул ключ в зажигании, но не тронулся с места. — Ты меня отлично знаешь и можешь быть уверена, что я никогда и ничем не причиню тебе боль. Но я не могу остаться в стороне от твоих дел, Элли.
Она сразу поняла, что он говорит правду. Так оно и было, причем довольно долгое время, а она не обращала ни на что внимания. Они знали друг друга лучше, чем кого-либо другого на этом свете, но прежде никогда не признавались, как дороги им их отношения. Элинор не смотрела на доктора всю дорогу домой, но, когда его старенький «линкольн» остановился перед Кейк-хаусом, она повернулась к своему спутнику:
— Как ты смеешь дарить мне надежду при таком состоянии?
С тех пор на нее временами накатывал оптимизм, непрошеный и ненужный, когда, конечно же, было бы мудрее полностью сдаться. Любой понял бы, если бы она предпочла натянуть одеяло на голову. Если бы она закрыла глаза и приняла двойную дозу морфия, который приберегала на вечер. Ей бы следовало сжечь все, что хотя бы отдаленно напоминало надежду, в ярком пламени, а потом развеять по ветру пепел. Но вместо этого она позволяла надежде расцветать в душе. Пробуждалась с ней по утрам и засыпала по вечерам. Позволяла ей проливаться на землю дождем, орошавшим зеленую лужайку и собиравшимся в грязные лужицы, в которых в это время года откладывали яйца кусающиеся черепахи, преисполненные такой же надежды, как она, с нетерпением ожидая прихода того, что им больше всего было нужно в этом мире.
Что касается Дженни, чем бы она ни занималась в этом городе, ее преследовали две реальности — моет она, к примеру, посуду в старой раковине из мыльного камня, а сама мыслями в далеком прошлом: вспоминает, как выбиралась из окошка над этой самой раковиной в полночь и бежала на свидание к Уиллу, как спорила с матерью, как ясным осенним днем наблюдала за отцом, собиравшим листья в большие кучи возле каменной ограды.
Каждое утро, услышав бой часов в холле, Дженни вставала, чтобы разбудить Стеллу, и одновременно сама готовилась в школу. Она влезала в просторные черные слаксы, а ощущение было такое, будто натягивала старые джинсы. Расчесывая стриженые волосы, она думала, что ее черная грива достигает талии. В зеркале отражалось доверчивое лицо, а не то, каким оно стало позже, как будто она все еще была убеждена, что любовь победит, и выбрала единственно верную для себя тропу в жизни.
В тени лавра, в темных углах пустых комнат она видела девчушку, какой когда-то была, с длинными черными волосами, закрывавшими плечи. Девочка ходила за ней по пятам в ожидании, когда пройдет время и она вырастет. Раньше Дженни всегда торопилась, у нее не было даже минутки хорошенько подумать. Теперь она сожалела, что в свое время не открыла глаза и не задумалась над своим выбором, вместо того чтобы столько времени посвящать грезам, причем чужим грезам — совершенно бесполезное занятие. Вообще-то она радовалась, что не видит собственных снов, не без причины: ей всегда снились лабиринты, затейливые ловушки из живых изгородей, бетона или камня. В каждом сне она пыталась найти выход, но все ее жалкие попытки были обречены, и каждую ночь Дженни снова терялась, уходя все глубже и глубже в лабиринт.
Она понимала, что хотела сказать самой себе этими снами: она выбрала не ту дорогу в жизни, все ее решения заводили в тупик. Работа пошла Дженни на пользу: появилась причина уходить по утрам из Кейк-хауса, заводить будильник, одеваться и пересекать лужайку под радостное птичье пение. Она уходила из дома раньше Стеллы, и, возможно, от этого тоже была своя польза. Лучше не будить лиха теперь, когда они живут под одной крышей. Лучше пропустить завтрак, помалкивать, не затрагивать тем, способных привести к спору, а в данный момент круг этих тем был чрезвычайно широк, так что безопаснее всего было говорить о погоде, но и тогда часто возникали разногласия по поводу прогнозов.
Естественно, первый рабочий день показался Дженни невероятно долгим. С этим никто бы не поспорил. Она не представляла, что столько жителей заглядывают в чайную по дороге на работу или приходят во время перерыва на обед. И все они такие разборчивые в еде: майонез с этим, горчица с тем, чай с лимоном, кофе со сливками. К концу дня голова у нее гудела. Но по крайней мере, она ни разу не вспомнила Уилла Эйвери, предоставленного самому себе в ее квартире. Наверняка он водил в дом своих подружек, копил грязную посуду, оставлял заднюю горелку на плите включенной, а сам заваливался спать. По крайней мере, она не вспоминала и о Мэтте Эйвери, во всяком случае не очень часто. Изредка у нее всплывала перед глазами картина: Мэтт стоит на верхушке стремянки возле огромного дерева и машет им рукой. Такая глупая картина, даже смешная, с жужжащей бензопилой и пчелами, летающими вокруг Мэтта. Казалось бы, она легко могла не думать о Мэтте Эйвери, как не думала о его старшем брате, со всей этой суетой на работе — газированная вода или простая, нож или вилка. Но почему-то думала, он присутствовал в ее мыслях постоянно, словно пчела, залетевшая между окон: гудит без перерыва, чем бы ты ни занимался. Так чувствуют рубец от ожога.
