Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
— Слышишь, война! — говорит подруга.
Мчусь домой. Рванула дверь. В квартире тихо, мамы дома нет, папа сосредоточенно бреется перед зеркалом, одна щека в мыльной пене.
— Папа, война!
Папа повернулся ко мне и продолжает бриться. Я увидела его глаза с незнакомым мне выражением. Помню, что репродуктор на стене был выключен. Это все, что он мог сделать, чтобы оттянуть для нас с мамой момент страшного известия.
Жизнь мгновенно изменилась. Я совсем не помню папу дома в эти дни. Стал другим быт. Проводились общие собрания жильцов, наклеивали белые кресты на окна, завешивали окна на ночь — город должен быть без огней. Исчезли с прилавков продукты, появились продуктовые карточки.
И вот настал тот последний вечер. Он был совсем не таким, как я теперь вижу в кино: слезы, объятия, впрыгивание в поезд на ходу. У нас этого не было. Все шло так как. как будто папа собирается на маневры. Мама сложила его вещи, уже пришит воротничок, петлицы полевые, проверены пуговицы, носки, платки. Папа скатывает шинель, кажется, я ее придерживала.
В коридор вышли все втроем. Час был поздний, к этому времени в доме закрывались все двери, кроме парадной, и, чтобы выйти во двор, нам пришлось с первого этажа подняться на второй, пройти длинным коридором и вновь спуститься. На улице темно, и наш всегда внимательный папа сказал:
— Дальше меня провожать не надо.
Обнял нас:
— Все будет хорошо. Не волнуйтесь.
И ушел.
С фронта он прислал несколько писем: «Скоро победим, тогда заживем по-другому. Как ведет себя Людмилочка?» Не могу вспомнить, чем была занята я до первого сентября. Доставляла маме огорчения тем, что, не спросясь, уходила надолго к подругам. Стала обычной, если так можно сказать, воздушная тревога. Убегали в бомбоубежище. Сидели по домам. Меня не раз заставала она на улицах в центре. Вбегали в магазин и все. Страха за собой не помню. Появились эвакуированные, беженцы. Слушали их. Мама дежурила в госпитале. Прибывали поезда с ранеными.
Что удивительно — на прилавках стало больше товаров, люди их покупали. Несколько дней мы с мамой решали: не купить ли новое пианино? Решили пока не покупать, подождать папу. Все-таки очень большая покупка.
Уму непостижимо, но мы начали учебу, как обычно, первого сентября. А от папы весь август — ни слова. Верим и ждем, хотя знаем уже такие слова, как «окружение» и «партизаны». В конце месяца объявили: быть готовыми в любой день к эвакуации. Точный день узнали, кажется, за сутки. Мамам досталось. Все равно были убеждены, что уезжаем на пару месяцев, пересидим где-то в Саратове и вернемся. Узел — постель, узел — посуда и чемодан с одеждой. Мы готовы.
В пути запомнила такую картину — без свиста состав наш отходит, хватаем кастрюли с костров, нет времени их погасить: едем — и вдоль насыпи цепочки огоньков. Эшелон дошел до Алма-Аты, затем возвратился в Чимкент. На медлительных волах, впряженных в мажары (возы), въехали мы в аул. Увидели кибитку. И все прочее, как в восточной сказке. Если бы не мамины черные, потрескавшиеся руки и не мамина седина. Когда я увидела у мамы первый седой волос, я плакала. Мамину руки! Я не знаю, чего они не умели. Как у мамы хватило догадки взять в последний момент швейную машинку (без крышки, но в подушке) и бросить в отъезжавшую к эшелону машину. Машинка — наша кормилица. По ночам мама ухитрялась шить. Спала ли моя мама?
А на горизонте снежные отроги Тянь-Шаня, а весной — степь, красная от тюльпанов, а осень — гроздья винограда и дыни (но как это купить?!). И война! Мы искали нашего папочку! За три года написали три десятка запросов: штаб армии, полевая почта номер сто шестнадцать, наркомат обороны, ГУК главное управление кадров Красной Армии в Бугуруслане… Отовсюду приходил ответ: «В списках убитых, раненых не значится…» Раз не значит — ждем и ждем, надеемся.
Радиол стало приносить радостные вести. Наши войска освобождают один город за другим. Вот и Орша освобождена. Это родина мамы. Там бабушка, мамины сестры. Освобожден и Воронеж. Но Воронеж без папы чужой. Списались и едем к бабушке. Ехали всюду в тамбуре — надо было суметь войти в вагон.
Мое любимое место в бабушкином доме — за теплой русской печкой. В школе сидим в пальто, у многих девочек пальто сшито из шинели, у мальчиков просто шинели. Утром ранним слышу из репродуктора: победа! Мне пятнадцать лет. Я надеваю предвоенный подарок папы — шерстяную (гарусную) кофточку и новенькие туфли на каблуках и иду в школу. Мы сберегли эти вещи, они были приобретены на вырост, вот я и доросла.
Вечером сидим за столом, на столе с нами папина фотокарточка и томик Пушкина с истлевшими краями страниц, выпадающих из переплета. Это его подарок невесте — маме. Я вспоминаю, как мы с папой читали вместе стихи и как он, когда ему что-нибудь особенно нравилось, говорил: «А белый свет ненаглядный». Такого живого и любимого папу я не могу представить не живым…
«Приносили длинные узкие конфеты…»
Леонида Белая — 3 года.
Сейчас — гладильщица.
Живет в Минске.
Сама сейчас не верю, что три годика было ребенку и он все помнит. Нет, не все, конечно. Но три-четыре картинки запомнила совершенно отчетливо, как взрослый человек.
…За хатой на лугу какие-то дяди занимаются гимнастикой, купаются в речке. Брызгают, кричат, смеются, бегают один за одним, как наши деревенские мальчишки. Только к тем мама меня пускала посмотреть, а здесь ругается и не разрешает выходить из хаты. На мой вопрос: «Кто эти дяди?» — испуганно отвечает: «Немцы». Другие дети бегали туда и приносили длинные узкие конфеты. Угощают меня.
…Куда-то бежим… Роса холодная. У бабушки мокрая юбка до пояса, а у меня и платье мокрое и головка. В лесу прячемся, я сохну в бабушкином пиджаке, платье сушится.
Возвращаемся в деревню. Что-то видем в черных головешках. Там, где жили наши соседи, находим гребешок. Я узнаю этот гребешок, соседская девочка меня им расчесывала. Мама не может мне ответить, где она и где ее мама. Моя мама плачет. А я помню, как эта девочка приносила мне от дядей, которые весело купались в речке, длинные узкие конфеты…
Тогда эти картинки только запомнила, соединились они в сознании потом. Бабушки нету, мамы нету, только я могу об этом сегодня рассказать.
«Сундук был как раз ему по росту…»
Дуня Голубева — 11 лет.
Сейчас — доярка.
Живет в деревне Прудок Чаусского района Могилевской области.
…Мама, сестра и брат поехали на поле. Лен сеяли… Они поехали, а через час, больше не прошло, бегут женщины:
— Твоих, Дуня, постреляли. На поле лежат…
У мамы зернятки из кулака сыпались, так пальцы сощепила, что не могли разжать. С зернятками и похоронили. Осталась я одна с маленькими. У сестры муж в партизанах был, она родила этого маленького… Шесть месяцев ему…
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50