Мы с Кукитой болтали, вспоминая самые яркие партии, в которых оба принимали участие, иногда мы уходили с выигрышем, а иногда и проигрывали, правда, второе случалось гораздо чаще. Кукита довольно быстро перевел разговор на свою любимую тему — он заговорил о женщинах и начал развивать собственную теорию о том, что в последнее время происходит с испанками. Согласно его выводам, воинствующий феминизм превратил их в существа холодные, нервные и не способные к нежности.
— Тони, они не желают обнять тебя, не говорят слов любви, не заботятся о тебе, они не могут создать домашний очаг. Эти бабы вкалывают как настоящие мужики и говорят только о проблемах на работе. Они впитывают подобную манеру поведения с молоком матери, Тони, а вот латиноамериканки… это совсем другое дело, Тони. Вот настоящие женщины от затылка до кончиков пальцев на ногах — ласковые, добрые, нежные…
Я прервал старого друга:
— Хочешь поработать на меня, Кукита? Сразу говорю, деньги есть — адвокат за все платит.
Я достал бумажник, вытащил оттуда пять банкнот по тысяче песет и положил их на стол рядом с Кукитой. Он вытаращил глаза и воскликнул:
— Провалиться мне на этом месте! И что я должен делать, Тони?
Потом он спрятал деньги в карман штанов, а я сказал:
— Я хочу, чтобы ты сходил по одному адресу на улице Эсекиеля Эстрады… Это в районе Вальекас. Может, ты запишешь?
— Не нужно, я так запомню. Улица Эсекиеля Эстрады, район Вальекас. И что я должен там делать?
Я рассказал ему, что произошло в этом месте 28 августа. И просил его обойти всю улицу, прочесать все бары, опросить женщин и пенсионеров… Кукита должен был разыскать хотя бы одного свидетеля, который слышал звук выстрела, ставшего причиной смерти Лидии, или знал хоть что-нибудь об этом деле. Некие адвокаты готовы без лишних разговоров заплатить сто тысяч песет за любую информацию. Мы договорились встретиться через два дня перед обедом в «Бодегас Ривас» на улице Ла-Пальма.
— Черт возьми, Тони, неужто ты думаешь, что полиция уже не перерыла там все?
— Если они там и работали, то им мало что удалось откопать, Кукита. Слишком уж быстро было сфабриковано обвинение против Дельфоро. Кроме того, сдается мне, служители закона не пользуются большой популярностью в этом квартале. Твой козырь — сто тысяч, Кукита. Ах да, вот еще… Пригласи эту красотку Лус Марию прогуляться с тобой. Думаю, она будет рада, да и тебе не так скучно будет.
Я вышел из «Винного погребка» в одиннадцать тридцать вечера, поймал такси и попросил отвезти меня на улицу Сан-Бернардо, точнее на пересечение ее с улицей Пес. По ней я и зашагал среди шумной толпы парней и девушек, которые входили и выходили из баров. Так я добрался до площади Карлоса Камбронеро, прошел мимо дверей битком набитого посетителями бара «Палентино» и поднялся вверх до улицы Ветряной мельницы. Здесь я, как обычно, остановился, чтобы полюбоваться игрой неоновых брызг шампанского и сверкающими сердечками на вывеске «Золотых пузырьков», под которой висела еще одна — более скромная: на ней белыми буквами было выведено «Ночной бар».
Внутри у стойки бара сидели четверо или пятеро клиентов, они болтали с девушками. За одним из столиков отдыхала пара посетителей с двумя девушками, которые, похоже, были родом из Китая. Когда я вошел, одна из китаянок рассмеялась пронзительным смехом, напомнившим мне звук рвущейся бумаги.
Каталина сидела у кассы с другой стороны стойки, расположившись на высоком табурете. На ней была крошечная серебристая мини-юбка, размером способная соперничать с почтовой маркой.
Я подошел к стойке и остановился, опершись на нее. Каталина подбежала ко мне и, по всегдашней своей привычке, звонко расцеловала в обе щеки. Потом приблизила губы к моему уху и сказала:
— Спасибо, что пришел, Хуанита наверху, она в ужасном состоянии.
— Что случилось, Каталина?
— Все дело в парне, в Сильверио. Но пусть она тебе сама расскажет. Только не говори, что это я тебе позвонила, хорошо? Мы же не хотим испортить все дело?!
Я прошел за штору, поднялся по лестнице и вошел в жилую часть дома. В гостиной, соединенной с кухней, царил полумрак, а из радиоприемника лилась тихая музыка. Хуанита лежала в халате на софе и курила сигарету. Рядом с ней на полу я увидел пепельницу, полную окурков. Несколько секунд я стоял неподвижно, разглядывая ее, но потом она заметила мое присутствие и резко села:
— Тони? Что ты здесь делаешь? Ты меня напугал.
— Прости, Хуанита, я должен был прийти раньше или, по крайней мере, позвонить, но я совсем замотался. Как ты?
Я достал из кармана пачку «Дукадос» и зажигалку, положил на стол, потом снял новый пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула. Опустившись рядом на софу, я отметил про себя, что, хотя Хуанита и старается не поднимать лица, все же видно, какие глубокие тени залегли у нее под глазами. Я повторил свой вопрос:
— Слушай, у тебя все в порядке?
— Черт возьми, Тони, да, у меня все отлично. Ты видел моего мальчика?
— Конечно, я ходил к нему в секцию. Он здорово вырос, Хуанита. Теперь это настоящий мужчина. С ним что-нибудь случилось?
— Ну и как, он тебе что-нибудь сказал?
— Знаешь, Хуанита, молодые люди в этом возрасте… они бывают немного ершистыми… хотят самоутвердиться и всякое такое.
— Он звонил вчера…
Она говорила так тихо, что я боялся не разобрать слов и придвинулся ближе. Ее взгляд тупо упирался куда-то в стену.
— Он сказал, что уходит из дома и что… он пришлет кого-то за своими вещами. — Она положила голову мне на плечо. — Тони, он назвал меня шлюхой.
Я обнял ее и прижал к себе. А что еще мне оставалось делать?!
— Шлюхой, — повторила она. — И сказал, что… что устал жить в борделе. Теперь он перебрался к каким-то друзьям, так он сказал, но адреса мне не даст и не хочет, чтобы я его разыскивала. Он уже давно обдумывал это, Тони, вот что сказал мой сын. Он ушел… ждал, пока станет совершеннолетним. Мой мальчик, мой Сильверио. И еще он бросает учебу и больше не станет ходить в институт.
— Ты не должна придавать этому слишком большого значения, Хуанита. Не волнуйся. Юноши в его возрасте… Ну ты сама понимаешь, какими они могут быть. Он вернется, вот увидишь.
Я замолчал. Пожалуй, я не тот человек, который должен давать тут советы. Ибо сам творил кое-что и похуже в свои восемнадцать лет. Кое-что, чего я никогда не смогу забыть и что преследует меня, как голодный удав.
— Ему восемнадцать лет, Тони. Он уже не ребенок, и знаешь, что я думаю? Ему не хватало отца, мужского воспитания. Здесь ведь повсюду одни женщины. И Каталина и я… Мне кажется, что мы слишком с ним носились, избаловали и плохо воспитали.
Она притихла, и мы оба замерли, размышляя каждый о своем под негромкие звуки радио. Оба мы думали о том, какой могла бы стать, но не стала наша жизнь.
