Книга Знак убийцы - Люк Фиве

— Вы тоже думаете, что это совершил кто-то из «Мюзеума»?

— Of course! Он знает все места. Он может расчленить тело, знает токсические растения, продумал убийство в автоклаве… Он необыкновенно умен… и обладает научными знаниями.

Отец Маньяни подумал еще несколько секунд.

— Но почему вы думаете, что именно я могу быть вам полезен?

Питер Осмонд встал.

— Это вторая причина. Я убежден, что побудительный мотив носит духовный характер. Об этом свидетельствует присутствие Тоби Паркера.

— И правда, — согласился отец Маньяни, — совпадение странное.

— Более чем странное. Сражаясь с фундаменталистами, я понял нечто главное; они ничего не оставляют на волю случая.

Отец Маньяни серьезно вгляделся в лицо собеседника.

— Я удивлен, что вы обращаетесь за помощью к Церкви.

— Я прошу помощи у вас, не у Церкви.

— Это одно и то же.

Американец посмотрел священнику прямо в глаза.

— Хорошо… Предположим, что у меня есть довод. Довод Паскаля,[50]если хотите. Всего на несколько дней.

Питер Осмонд протянул руку. Отец Маньяни пожал ее. Американец с силой хлопнул себя по бедрам, словно этот простой shake-hands[51]снова влил в него энергию.

— Okay… Вы можете найти мне сведения о биохимике Иве Матиоле?

— Вы не теряете зря время…

— Потому что уже нельзя терять ни секунды.

Действительно, в «Мюзеуме» царила удручающая обстановка, он гудел словно улей, был полон слухов и шушуканья. Известие о смерти Мишеля Делма промчалось по всем зданиям со скоростью звука, точнее, человеческих голосов, которые неслись из кабинета в кабинет. Было ясно, что каждый сотрудник имеет свою версию событий последних дней, но предпочитает выражать ее сдержанно: бурная полемика во время заседания памяти профессора Хо Ван Ксана оставила свой след.

Имя профессора Эрика Годовски снова было у всех на устах, одни отстаивали его непричастность, другие клеймили его злобность в стычке с директором «Мюзеума». В начале дня орнитолог после строгого допроса был взят под арест. Реагируя на такую неожиданную развязку, одни полагали, что он ни в коем случае не мог совершить это убийство, ведь все указывало бы на него как на главного подозреваемого, а другие подчеркивали, что его горячность нашла свое логическое и рациональное завершение в переходе к действию.

Люди сходились, разговаривали вполголоса, расходились, потом шептались в тиши лабораторий, в лифтах, в темных полуподвалах. Каждый старался обосновать свои аргументы. Обсуждали жертвы, искали связи между Эльбер и Годовски, между Эльбер и Делма, не забывая и растерзанного хищником служителя зверинца. Случайность смерти Хо Ван Ксана все больше и больше подвергалась сомнению. Самые бредовые объяснения возникали в полысевших за тридцать лет бесконечных размышлений голов, склонившихся друг к другу с тайными догадками. Один выдвигал гипотезу убийств из ревности, другой вспоминал сатанинские церемонии, третий наводил на мысль о существовании посмертной мести и даже о парапсихологии и колдовстве. И правда, перед лицом невероятности событий некоторые ученые, даже видные, отвергали рациональные объяснения, чтобы пойти по извилистым фантастическим и эзотерическим путям, вспоминая о фантомах и силах зла, и, не стесняясь, призывали не забывать о тамплиерах или предсказаниях Нострадамуса.

Умы, более склонные к экспериментальному методу, все же временами переживали периоды сомнения и переосмысления… Должны ли мы все-таки сбросить со счетов многие века картезианства?[52]Конечно, серия убийств, которая поразила «Мюзеум», вполне могла привести в смятение человека с самой уравновешенной психикой, а их зловещий характер не оставлял места равнодушию. Но достаточный ли это был повод для тех интерпретаций, где разум уже не имел влияния?

Следует добавить, что брожение удваивалось беспрестанным вмешательством прессы. Новость об убийстве Мишеля Делма мгновенно распространилась по всем редакциям, и каждая спешно отправила своих самых опытных ищеек на места событий. Уже стало не счесть журналистов с испытующими взглядами, которые, как только представлялся случай, набрасывались на служащих «Мюзеума», чтобы получить любую информацию. В результате все версии находили благодарных слушателей, и журналисты затруднялись лишь в выборе нелепых сенсаций для своих репортажей. Вскоре самые безумные домыслы восторжествовали над чисто фактическим аспектом событий. Алекса осаждали бесчисленные репортеры, и он без стеснения поставлял им свои размышления и с усердием передавал большинство слухов, которые ходили по «Мюзеуму». Он и сам не был уверен в точности того, что говорил репортерам: его версии менялись от одного журналиста к другому. Однако и ситуация менялась так быстро, что домыслы одного дня могли на следующий день оказаться правдой; и потом, журналисты не погнушались бы внести необходимые изменения, которые придали бы их репортажам большую пикантность. Поэтому возникал еще и вопрос о пунктуальной точности свидетельств Алекса. Но как бы там ни было, вскоре у него уже не хватало дня, чтобы собрать все статьи, где фигурировала его фотография.

Кстати, отметим, что личность Югетты Монтаньяк приобрела в этот период статус почти мифической, ставшей нелепым символом ученого — жертвы долга и своих напряженных поисков научной истины.

Пусть скептический читатель погрузится в то время и найдет материал для множества романов.